Виктория Травская - Сопротивление материала. Том 2. Мучительная сладость бытия

– И что там за штуки? – не отставал Букин, подбрасывая свою ношу и усаживая на плечи.

– А. Старые стулья! Ну, знаешь, такие – откидные, как в кино! В них можно здоровское укрытие устроить…

Одной рукой Букин продолжал обнимать Сашу, которая изо всех сил старалась не смотреть на то, как Седых виснет на Славике. Но она и без того знала весь этот ритуал наизусть: Ольга подбежит к нему, обхватит за шею, припадёт к его груди. Саше каждый раз хотелось закричать, бросить в неё что-нибудь тяжёлое – её саму пугала сила овладевающей ею ярости. Но она только сжимала кулаки, стараясь смотреть в другую сторону. Этой другой стороной обычно оказывались Иван Ильич и Жанна Суреновна, которые, стоя то на нижних ступенях парадной лестницы, то у самого входа, руководили действом. По их реакции она старалась угадать, что происходит там, куда она не смотрела. И эта реакция доставляла ей мрачное удовлетворение: Иван Ильич хмурился и качал головой, а на ярком, с большими грустными армянскими глазами, лице хореографа отчётливо читалось раздражение. Они с Дедовым о чём-то спорили, кивая в сторону, как надеялась Саша, этой пары. Сначала – на первых репетициях – Жанна Суреновна требовала:

– Славик, не стой как истукан! Ты к любимой вернулся с войны, вы несколько лет не виделись! Обними её как следует!

Славик послушно обнимал, но, видимо, объятия оказывались недостаточно жаркими, потому что на лице Дедова отчётливо читалось хрестоматийное «не верю!» Станиславского. В конце концов Иван Ильич с Авакян, видимо, столковались – он настоял на своём, она уступила – и было решено, что эти двое не станут обниматься, а должны просто, держась за руки, смотреть друг другу в глаза. Саша не смогла сдержать вздох облегчения.

После репетиции, когда все шумно толпились в гардеробе, разбирая свои пальто и куртки, Саша метнула взгляд на Ольгу. Та застёгивала пальто у стойки и казалась уставшей. Подошедшая к ней Кравцова о чём-то спросила, и Седых ответила ей с горделивым презрением, предназначавшимся явно кому-то третьему.

– Ну, вот видишь, всё не так уж плохо, – услышала Саша за спиной и вздрогнула. Это был Букин. Она обернулась и недоумённо посмотрела ему в глаза, чувствуя, что краснеет. Но по Лёшкиному улыбчивому лицу невозможно было прочесть, о чём он на самом деле думает. «Он знает!» – в панике подумала Саша. Букин легонько ткнул её кулаком в плечо:

– Всё нормально, – и, подмигнув, направился к выходу.

Но был и ещё один человек, который догадывался о том, что происходит. Причём Саша, трепетно хранившая свою тайну, его даже не принимала во внимание: он казался ей фигурой почти абстрактной, практически небожителем – этакой эманацией мысли, принявшей для удобства облик земного человека. А между тем Иван Ильич, ненавязчиво, но пристально наблюдающий за своими «птенцами», некоторое время назад ощутил, что в этом уравнении под названием «десятый А» появилось новое неизвестное.

Обычно, принимая очередных четвероклашек, он прочитывал их как немудрёную книжицу и уже через пару недель знал, кто чем дышит. Взрослея, дети становились сложнее и время от времени ставили перед ним задачки, решение которых требовало определённой сноровки, но Дедов так или иначе с ними справлялся. Он не любил и не считал для себя возможным вторгаться в эту сложную ткань взаимоотношений, всех этих любовей-ненавистей, из которых состоит жизнь любого школьного класса. Дедов был убеждён, что не имеет права принимать чью бы то ни было сторону, так как тем самым он лишает поддержки другого – пусть даже и виновного. Этот виновный, пожалуй, даже больше нуждался в помощи, так как он запутался, заблуждался, был лишён моральной опоры в виде сознания собственной правоты. Дедов наблюдал за поведением коллег в ученических конфликтах. Большинство учителей были женщины, и они реагировали на всякую проблему как женщины – эмоционально, импульсивно, с жаром бросаясь на защиту обиженного. Если бы Иван Ильич был женщиной, матерью, он, возможно, поступал бы так же. Общеизвестно, что в ребячьих ссорах всякая мать принимает сторону своего ребёнка, независимо от того, прав он или виноват; отец же пытается разобраться в существе конфликта и восстановить справедливость. Дедов не был ни матерью, ни – увы! – отцом. Иногда после работы, устраивая для себя самого свой собственный «разбор полётов», он приходил к неутешительному выводу, что, будь у него хоть какой-то опыт отцовства, он, возможно, вёл бы себя иначе. Но с этим ничего уже поделать было нельзя. Когда стало ясно, что у них с женой не будет детей, он утешал себя мыслью, что его детьми станут ученики, и он действительно любил их, со всеми их слабостями и ошибками, как, наверное, любил бы собственных сыновей и дочек. Дедову было хорошо известно, какие трудности во взаимоотношениях с собственными отпрысками испытывают их родители, и когда ему удавалось достучаться до какого-нибудь «трудного» подростка, он даже испытывал не то чтобы гордость, но профессиональное удовлетворение. Однако безжалостный внутренний голос, постоянный спутник любого мыслящего человека, шептал: не обольщайся! Это тебе удалось потому только, что ты – посторонний.