Виктория Травская - Сопротивление материала. Том 3. Так не бывает

Днём она исправно и аккуратно, как машина, выполняла рутинные домашние обязанности. Старалась щадить бабушку, разговаривала с ней на безопасные, обыденные темы, следя за голосом, чтобы он был ровным и будничным, и даже не подозревая, как это выглядит на самом деле. Вера Сергеевна с бессильным сочувствием смотрела на Сашино бесцветное лицо, её сердце сжималось от этого голоса, сухого и шершавого, как старая бумага. Если бы она могла обнять внучку, как делала это ещё совсем недавно, спрятать её в кольце своих рук от бед и неприятностей сурового мира! Но вот беда-то, Сашино горе поселилось в ней самой, в её собственном юном, неокрепшем сердце, а от этого уже не спасти лакомствами, не прижечь йодом, как разбитую коленку. С ним ей придётся справиться самостоятельно. Как-то пережить.

Саша стала бояться ночи: всё, от чего днём можно было отгородиться домашними делами или, наконец, сбежать на улицу, теперь, в темноте и безмолвии, набрасывалось голодным зверем, принималось рвать в клочья живое, пульсирующее сердце. Чтобы не беспокоить бабушку, она стала уходить в гостиную, на диван, захватив свою подушку, и однажды сдалась – стала стелить себе там с вечера. Пыталась читать – но глаза бессмысленно скользили по тексту, ни одной фразе не удавалось зацепиться за шестерёнки сознания, которые бешено вращались на холостом ходу, накаляясь и вибрируя, до бесконечности прокручивая один и тот же вопрос, на который не было ответа.

Так продолжалось много ночей. Но однажды в этом горячечном вращении возник какой-то смысл. Она не поверила себе и прислушалась к ночной тишине – но нет, и правда, в её сознании сложилась вполне отчётливая фраза. Это была короткая ритмичная строка. Она была такой ёмкой и убедительной, что её захотелось вдруг записать. Саша задумалась. Все тетрадки, ручки и карандаши были в спальне, где стоял письменный стол, а будить бабушку не стоило. Она стала выдвигать один за другим ящики мебельной стенки в поисках хоть чего-то пишущего, но там были только пачки каких-то бумаг, старые записные книжки, бланки рецептов, баночки с мазями, пустые флаконы и цилиндрики материных губных помад. Единственным условно пригодным для письма оказался огрызок косметического карандаша, совсем затупившийся. Саша принесла с телефонной тумбочки блокнот и, открыв его на чистой странице, стала писать. Карандаш, слишком мягкий для этого, крошился и быстро стачивался, и ей пришлось несколько раз сходить на кухню, чтобы его наточить. Когда сквозь задёрнутые плотные шторы стал проступать рисунок висящего под ними тюля, от карандаша остался жалкий пенёк, который было трудно удержать в пальцах, а несколько страниц блокнота заполнили строчки стихов.

Проснулась бабушка, было слышно, как она тяжело поднялась, раздвинула занавески. Саша вырвала из блокнота исписанные странички и погасила лампу, но поздно: бабушка уже, конечно, видела свет под дверью.

Вот она вышла, остановилась в дверях гостиной.

– Ну что, так и не заснула?

– Ничего, бабуль. Днём покемарю, – откликнулась Саша, снова включая торшер.

– Ох ты, горюшко моё! – вдохнула та и направилась в кухню.

Теперь всякую минуту своего бодрствования Саша слагала стихи. Боль от этого не проходила – напротив, иногда только усиливалась, становилась пронзительней оттого, что ей было найдено точное и беспощадное определение.

Но она научилась с этим жить.

На руинах своей мечты, из её обломков, она пыталась выстроить что-то пригодное для жизни, в чём было бы можно укрыться от непогоды и перезимовать. Тот же самый материал, из которого прежде были сложены её лучезарные чертоги, он никогда не станет тем, чем был прежде. В новом обиталище её души не будет ни светлых залов с огромными прозрачными окнами, ни мраморных лестниц с затейливыми чугунными перилами. Это будет непритязательное укромное жилище, но в нём хотя бы можно будет существовать.

В своих одиноких прогулках она почти не замечала окружающего – да и то сказать, Раздольный был небольшим городком, преимущественно одноэтажной застройки, не считая двух-трёх новых районов по окраинам, которые она обычно избегала; зато старую часть, так называемый частный сектор, знала почти наизусть и могла пройти по этим улицам с закрытыми глазами. Она и шла, скользя невидящим, обращённым в себя взглядом по поверхности хорошо знакомых предметов, если только какой-нибудь резкий звук не привлекал к себе ненадолго её внимания. То быстро шагая, в такт слагаемым строкам, то замедляя шаг в поисках верного слова, шевелила губами и хмурилась.