Евгений Имиш - От Затона до Увека

В общем, взяв деньги, я просто слинял.

Так вот, в Коктебеле мне тоже повезло и тоже, в некотором роде, сказочно. К вечеру я оказался на холме, на который карабкался всю предыдущую ночь. Не знаю, зачем я туда забрел, должно быть, захотел сверху поглазеть на поселок, и, поскольку ближайшее для этого место было мне хорошо знакомо, то вот и забрел. Своего рода бельэтаж Коктебеля. Самое непосредственное и удобное возвышение, с которого открывалась набережная, далеко, почти до противоположного края поселка, с кровельными изнанками ресторанов и гребешком пирсов. Еще было довольно светло, но она потекла уже кое-где огнями и от этого казалась полярной набережной – то ли в приглушенном свете северной ночи, то ли в тусклых отблесках снега. Ветер усилился, море прорезалось барашками и стало отползать синевой, оставляя у берега желто-серую жижу, особенно громко скрежетавшую теперь по гальке.

А я продирался сквозь кусты, густеющие кверху в непролазные чащи, садился, любовался окрестностями и, пытаясь опознать свои вчерашние лежки, с удивлением вспоминал последнюю ночь. Не мог поверить, что было это вчера. Казалось, что неделю назад, не меньше. И я не узнавал никаких ложбинок, бугорков, знакомых корешков, носом в которые утыкался. Не находил своих окурков…

На этот раз я подобрался вплотную к дому. О доме я упоминал, он стоял на вершине, виднелся только скатами крыши, так высоко над морем, что, наверное, мог бы служить маяком. Вероятно, поэтому я не слишком его рассматривал, оценив козырную его обособленность и, решив, что это богатая дача, и делать мне там нечего. Но теперь я шел вдоль гнилого его забора, висящего на колючих лианах какого-то обезумевшего кустарника, и с каждым бликом его немытого окна любопытство мое росло.

Мне встретились мальчишки. Они спрыгивали в сад по примятому к кустам штакетнику и вертелись у лестницы, идущей по стене дома на мансарду. Подняться по ней еще надо было отважиться, такой она казалась ветхой – слетевшей со многих креплений, с проломленными ступеньками и болтающимися, как оглобли, перилами. Заканчивалась лестница фанерной дверью, вырванной из петель и, похоже, просто приставленной ко входу. Мальчишки туда не лезли, заметно притихшие они ходили бурьяном запущенного сада, по всей видимости, довольные уже и тем, что проникли на чужой участок.

Я их окликнул.

– Пацаны! А че, в доме то, кто живет?

На мое появление, мальчишки вытянули шеи, замерев кто где стоял. Они тут же засобирались назад, стали запрыгивать на забор и, пружиня с него, исчезать в чаще по одному.

– Э, так живет тут кто или че? – крикнул я им вслед. Последний, встретившись со мной взглядом, не смог отвертеться.

– Тут морской волк живет, – ответил он, таинственно вытаращил на меня глазенки и пустился догонять товарищей.

Я уже приближался к такой волшебной догадке о том, что дом, под которым я провел свою первую ночь, заброшен. Трудно было поверить, конечно, но ответ паренька воодушевил меня с новой силой. Решив, что это какая-то игра, или он просто ляпнул, что в голову взбрело, и по сути это означает, что никто в этой развалине не живет, я подождал пока ребятня убежит и полез на мансарду.

– Морской волк, морской волк, – изрядно развеселившись, бубнил я себе под нос и скрипел шаткой лестницей, – Тут только я морской волк, – дребезжал я дверью, приподнимая ее и отставляя в сторону.

То, что я увидел, погрузившись в сумрак мансарды – мрачного пахнущего старым деревом чердака, повторяющего потолком скаты крыши – буквально остановило меня на полушаге. Все пространство было исчерчено вертикальными линиями, черно-рыжими, толстыми, образовывающими на полу кольца. Когда глаза мои привыкли к темноте, я понял, что это цепи – должно быть, якорные – покрытые слоем ржавчины и такие крупные, что было удивительно, как под их тяжестью не проломится крыша. Уворачиваясь от этих «гирлянд» и, задрав голову в попытке рассмотреть, как они там, в подпотолочном мраке, крепятся, я увидел первый рисунок. Со ската крыши он нависал надо мной, словно икона в храме. Огромный глаз, подобно амебе, расплывающийся в ложноножки. Затем проявился второй рисунок – сочный бутон пиона или розы на женской ноге, от чего, сильно, конечно, напоминающий жопу. Третий – человеческая голова, нарисованная в виде пня, с древесными кольцами на срубе и корнями, повисшими в воздухе…

Кстати, последнее это же моя придумка! Рисунки, которые я показывал Длинному – «Лес женщин», помните? «Пеньки в виде женских головок, деревья, переходящие в женские тела». Длинный тогда сказал, что я не сам это придумал, и он где-то видел такое прежде.