Жан-Жан - Блаженная утопия молодости. Только для сумасшедших

7.

Каждый новый день – день для перерождений. Каждая новая жизнь – это весть, упреждающая весть об очередной революции или массовом кровопролитии. Время движется только в одном направлении, и я должен вести записи, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, через которые я и смогу уследить за природой своих изменений. Описывать, не какими именно вижу теперь этот стол, комнату, а какими именно чувствую, синеву этих пустых бутылок/золото этих пустых надписей. Я должен пытать, должен калечить, должен уродовать, изнемогать; я должен кричать, должен молиться, отступать и вновь подступаться, выворачивать себя наизнанку, забираться под кожу, за лобную кость, оттого и блевать и искать себя там, в этой жиже. Я должен, наконец-то,

понять

масштаб и характер своих перемен…

Моя так называемая «болезнь» постепенно отступила. Внешне я остался невредим. Был поврежден лишь мой рассудок, и все, что от него осталось, я закрутил и скурил. Теперь я наконец-то могу довериться самому себе, течению своей жизни, предопределенной последовательностью случайных событий, и всем тем берегам, к каким она меня принесет. Теперь можно ни думать, ни мечтать, ни надеяться. Пусть мысли про женские яичники в виде темно-зеленых рожков и их дулья, исторгающих новые смыслы пулеметными очередями, протиснутся в ящик. Если завтра вдруг начнется война, то я буду искать встречи с американскими бомбами, чтобы красно-белый водород расщепил мое ненавистное триколорное тело, а воздушный массив грейн прист унес меня навсегда с этой грязной земли, раздувая сознание радиоактивным пеплом над каждым из пятидесяти штатов. В сущности, у меня нет больше желания что-либо делать. Я устал, и это информационное поле, вьющееся вокруг, душит. Новости о жалких полуторачасовых интервью рвутся изо всех щелей, сквозь забетонированные дыры, заколоченные ставни окон, и вместе с ними рвутся белые негры, клейменные черной модой, рассыпаясь в этом хлеву, словно околевший навоз с мягкими внутренностями, снег, впитавший сажу промышленного города или сажа, впитавшая снег города и сам город, по которому бродят неприкаянные тени. За тысячи лет своей истории человек оставил после себя так мало прекрасного, изумительного, чистого и невинного, что в наших крыльях уже прорезаются темные перья, и я слышу, слышу, говорю вам, как приближается музыка похоронной процессии – стройный марш одиннадцати миллионов ног, заглушающий песню труб, извещающую, что город был взят – и тот, чей гроб воцаряется во главе колонны на чужих плечах, парит в нем где-то между небом и землей, где-то между нами и ними.

Оттого, что мысли мои больше не облекаются в слова, чаще всего они просто остаются хлопьями тумана. Моя жизнь медленно перетекает в театр, ведь я передал управление кому-то другому. Эти лица: Мимоза I, Мимоза II, Господин Ничтожество, черноволосые двойняшки двулогия мести с узкими разрезами глаз, проплывают по сцене. Эти люди – мертвецы, приставленные к стенке, и их организмы, выбрасывающие DmT в невообразимых количествах вслед мушкетному залпу, – я наблюдаю за их лживыми этюдами с первого ряда, и чувствую безжизненный холод их губ, щек, так, как они сами уже не способны почувствовать.

Несколько раз в день меня навещает Вахитов. Он – лучшее, что всегда во мне было. Он принял мое богатство, сумев его приумножить. Иногда нам суждено разминутся, и я оставляю ему мои руки, чтобы он жил и творил. Необходимо коротать эти визиты в тупом ожидании, пока наши хлопья соприкасаются друг с другом. Я смотрю в зеркало, на этого гения от идиотии. Когда деревянная дверь все же захлопывается со скрипом в два такта, и комната пустеет от чужого присутствия, пустеет и моя голова. Сквозь стены доносится, что все, что мучало меня, осталось в прошлом, – или, вернее, ждет меня в будущем. Пусть это будет еще одной лишней главой в книге моей жизни. Пусть это будет самой важной из глав в этой книге.

8.

Пизда – маленькая дверь в мир больших разочарований. Это фраза гражданина Косты. Мир, говорит он, который все соки из парня может высосать. Все до капли. Вам не потребуется много времени, чтобы понять, что это за тип такой, этот Коста. Но подождтие-ка…

Сегодня, как мне кажется, двадцать какое-то января. Больше я не слежу за календарем. Даты заменили мне сны, и эти сны – островки времени. Сейчас я нахожусь в комнате, в той самой комнате, с которой все и началось; впрочем, вспомнить, началось ли все именно с этой комнаты, или с какой-нибудь другой, не представляется теперь возможным. Я, как и все, вмазан по самые яйца. Ничего такого уж необычного и не происходит, а мне так хорошо, так прекрасно; никакой там лишней хреновины, никаких картинок: так, туман просто, разноцветный водоворот – я в нем, он во мне. Полумрак создается огоньком из баллона со сниженным газом: смесь пропана, бутана и пласта сознания – от каждого по кусочку. Вокруг переливается музыка, перекатывается, вздрагивает и успокаивается. Вокруг существует целая система из обилия самых разных колонок, и потому музыка перемещается из угла в угол, взлетает к потолку, потом падает и отскакивает от стены до стены. Музыка брызжет, изобилует всевозможными оттенками, воцаряется и утверждается в правах своих. И никакой писк, никакой шорох не способен этому воспрепятствовать.