Ирина Критская - И коей мерой меряете. Часть 1. Алька

– Эх, грехи, грехи…

Мастер Мер вздохнул, и пошел намочить фланелевую тряпочку…

Я не знаю, снилось ли мне это, или я видела все взаправду… Но чувство несправедливости Меры никогда не покидает меня…

– Ушлаааа. Ушлааааааа… Ушлааааааааааа!

В дырку, образовавшуюся под воротами, между черными от времени, досками и серой, прожаренной на солнце землей смотрит заплаканный зеленый глазик. Кудрявая, рыжая головенка тоже пролезла бы под ворота без труда, но кто-то очень сильный тянет за ножки в обратную сторону, и у малышки пролезть – ну, никак не получается.

Поэтому, она упирается из последних сил, и, стараясь, как можно громче крикнуть, звонко верещит:

– Ушла…

Голосок срывается, но звенит. Сонные куры, дремотно ковыряющиеся в пыли на насквозь пронизанной солнцем деревенской улочке пугаются, пырскают крыльями, поднимая серые легкие облачка.

– Ушлааааааа.

Та, что ушла – стройная, черноволосая красотка, облегченно вздохнув, легко пробежала до следующего переулка, оставляя точечные следы от тоненьких каблучков.

– Вот, поросенок! Ни шагу не дает ступить. Всю душу вынула уже.

Каждое утро история повторяется. Молодая мама собирается на работу «хвосты крутить» быкам на ферме (она закончила Ленинградский зоотехнический), а дочурка не отпускает ее ни на шаг, плачет так, что аж захлебывается. Потом крепко вцепляется в мамин подол и кричит звонко и жалобно.

Малышке кажется, что всё это неправильно. Что она просто плохо просит, и если закричать погромче – мама останется. Мама, наконец, поймет, как болит животик, никак не заживающий после перенесённого голода. И как страшно, что снова с неба грянет огонь, погаснет свет и посыплется со стен колючая, как иголки, штукатурка.

***

Шел 1946 год. В деревеньке под Балашовом маме с дочкой, выбравшимся из Ленинграда, было уже легче, всё горе осталось там, далеко позади. Больше не терзало противное, изматывающее чувство голода, и малышка даже начала капризничать, надувать губки, если её заставляли пить теплое и противное парное молоко.

Тихая река, ласковая, теплая медленно тянула темную воду вдоль обрывистых берегов, поросших ивами и черемухой. На песчаном берегу Аня с малышкой проводили свободное время, пытаясь забыть, отвлечься, больше не вспоминать… А Алька постепенно крепла! Ей уже не надо было вставать на четвереньки, чтобы перелезть через малюсенький холмик песка. Кривые ножки все увереннее несли худенькое тельце, и, через год, в худеньком, но живом и здоровом ребенке не угадывался маленький, лысенький уродец с большим животом.

***

«Алюська! А ну-ка иди сюда, гадкая девчонка! Ты что, заболеть опять хочешь, что ведь вытворяешь?» – возмущалась Анна, в очередной раз снимая дочку с вишни. «Вот ведь, обезьяна! Куда ты лезешь все время?»

Замурзанное донельзя, в вишневой смоле и соке существо со счастливой мордахой хохотало, отбиваясь от матери. Рубашонку до пупа и трусики оставалось только выбросить, отстирать никакими силами не получалось. Да, в общем, маме это было все равно.

***

– Алюсь. За травой пошли.

Больше всех малышку обожал дед Иван. Огромный, сильный, но при этом ласковый и добрый, какими редко бывают деревенские мужики, дед души не чаял в крошечной внучке. Алюся тоже любила деда, прижималась к нему нежно, как птенец, мурлыкала что-то ласковое. Иван таял и находил в маленьком личике черты жены. Жену, Пелагею, здоровенную и крепкую казачку, он боготворил до последних дней долгой своей жизни.

***

Вечером, когда начинало темнеть Алюся пряталась за занавеской и тихонько смотрела, как дед с бабкой отбивают поклоны перед страшной черной иконой, на которой дяденька стоит босыми ногами на облаках. Ей очень нравились дети с крылышками, которые летали над дяденькой. У них были толстые розовые щеки и пухлые пятки. Она даже завидовала им, потому что они жили на нeбе и ели сладкий нектар. Так говорила баба Пелагея, но мама резко обрывала эти разговоры, больно дернув Алю за руку.

– Не забивай ты голову девчонке. Это тут, в деревне можно, а ей в Москве в школу идти, в октябрята вступать, в пионеры. Ляпнет такое – беды не оберешься.

Баба Пелагея истово верила. Слова дочки ранили её, но дело было даже не в ней. Бабке было горько и страшно за внучку, ведь нехристь, беда такая. Но она замолкала. А когда Анны не было, давала Алюське полистать тяжелую мохнатую книгу с большими черными буквами. Там были и красные буквы тоже, но их было меньше, и они походили на красивых червячков. Алюсе всё время хотелось погладить эти красные буковки и выковырять из книжки.