Валерий Бочков - Сады Казановы

Кулик дотянулся до коньяка, сделал большой глоток из бутылки. Протянул мне. Я отпила, стараясь не касаться губами горлышка. Вкуса не ощутила, Коньяк был пресный, как вода комнатной температуры.

– Когда вы сидите передо мной в аудитории, я не могу отказать себе в фантазии и вообразить каждую из вас – вот так… – он вытер мокрые губы ладонью, – как ты сейчас…

Кулик забрал бутылку, отхлебнул.

– Руднева, кстати, которая за тобой… – ещё глоток, – знаешь, какими глазами она на тебя смотрит? Я бы на твоём месте непременно с ней…

– С Рудневой?

– Да! – он азартно закивал. – Чудесная девка! Настоящая валькирия – боже! Какой круп, господи! А какие ляжки! Брунгильда!

Его «свистулька» приподняла розовый клювик и выглянула из мотка пегих волос. Неужели снова полезет?

– Вот если бы её сюда заманить – представляешь?

Без энтузиазма я пожала плечом.

– Алкоголь, немного кокаина. Музыка атмосферная, нью-эйдж типа или «Сигур Рос»… – его лицо выглядело неопрятно, борода, бабьи губы красные. – Да-да, я думал про это, думал, если грамотно организовать, то очень даже может сработать! Очень!

До меня дошло, что он здорово пьян. Ливень продолжал хлестать с какой-то инфернальной яростью. Мне стало жутко до мурашек, как это бывает в скверном сне.

– Она ж, Брунгильда, будет себя ощущать в безопасности, понимаешь, я же вроде как с тобой, самки никогда не опасаются самца, если он с другой самкой.

В саду полыхнуло белым, тут же шарахнул гром. Я вздрогнула и оглянулась, в большом окне отражалась комната, рога на стене, два голых тела на фоне дивана. Кулик схватил меня за шею – зло и больно.

– Какая же ты дура, Злобина! Ты сама не понимаешь своей власти! Я ж видел, у Брунгильды глаза василиска – сапфиры, алчущие лакомств, когда на тебя глядит – сладострастные, похотливые глаза! Ты ж нецелованная мышка, тайный персик, монашья целка – вот ты кто! Маленькая чертовка – да! С тебя сериал снимать надо из жизни древней Эллады про греческую рабыню с мальчишеской грудью, про танцовщицу на канате или финикийскую гетеру!

Он зарычал и звонко хлопнул в ладони. Из сада ответила могучая канонада. Он усмехнулся и одобрительно кивнул.

– Пиши, что любишь! Люби, что пишешь! Впусти с себя жизнь, отдайся ей! – Кулик замахал кулаком перед моим лицом. – Пусть она тебя вздрючит, эта сука жизнь! Только так! Только так можно стать настоящим мастером – через боль, через страдание, через любовь! Через смерть! Понимаешь ты, манда татарская, через смерть?!

Слова эти я уже слышала раньше – в аудитории, не про манду татарскую, про писательское кредо мастера. Не очень ясна была логическая взаимосвязь с групповухой: с его подростковой фантазией оттрахать меня и Рудневу на пару. И ещё – откуда такая уверенность, что он нас двоих потянет? Техника исполнения и артистизм, продемонстрированные Куликом полчаса назад, заслуживали от силы вялую троечку.

Он продолжал орать, авторитетно и с надрывным пафосом, жестикулируя и выставляя руки картинным манером, заученно и нелепо. Вдруг запнулся и замолчал. Неожиданно помрачнел, схватил меня за щёки и стиснул. Понизив голос, прошипел:

– Ты что ж, думаешь, мне самому это по нраву? Перед вами, мокрощёлками, наизнанку душу выворачивать? На всю группу таланта – во! – Кулик выставил мизинец. – С гулькин…

Гром перекрыл матерное слово.

Он принялся ругать писателей, называя фамилии и обидные клички. Особенно досталось авторам экранизированных книг. Так – тупо, зло и неизобретательно – матерится пьянь с рабочих окраин. Никогда прежде я не слышала от него такой грязной, такой грубой брани. Пафос сменился глухой злостью. Исчезла плавность жестов. Он побелел лицом, даже ярко-алые губы поблекли.

– У меня ж первая публикация в пятнадцать лет была! Журнал «Дружба народов»! Премия «Дебют», премия «Лицей», – он азартно хлопал ладошкой по голой ляжке, – премия «Русский Букер»! «Букер», твою мать, Злобина! Тебе, зассыхе, такого не видать во веки веков – ты это хоть понимаешь? Сука! Сволочь! Мразь!

Он вцепился в голову руками, точно хотел содрать лицо с черепа. Зашёлся в кровавом рыке – царь Эдип, ничуть не меньше. Рык перешёл в стон, стон – в тихий вой. Он сгорбился, сник, стал будто мельче и младше, притих нищим переселенцем на богом забытой пристани. Съёжился и замер. Лишь изредка беззвучно всхлипывая горбатой спиной.

Когда я вернулась из ванной он уже спал. Мельком взглянула – рот был приоткрыт с детской невинностью, руки раскинуты, удивлённые ладошки глядели в потолок. Придерживая на груди концы полотенца, я вплотную подошла к окну. За моим чёрным силуэтом отражалась жёлтая комната. Я попыталась разглядеть своё лицо, в силуэте была лишь чернота, внутри которой хлестал серый дождь.