Анатолий Санжаровский - Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

Очень хорошо, что молодые герои смыкаются со старыми в этих важных понятиях, и, значит, можно надеяться, что добрые дела будут и вперёд расти в нашей земле от крепких родимых корней.

В пятницу семнадцатого марта одна тысяча девятьсот девяносто пятого года померла моя мама. Пелагия Михайловна Санжаровская.

В девичестве Долженкова.

На похоронах меня поразили своей поэтичностью причитания-плачи её родной сестры Нюры.

Тётя посулилась списать на бумажку свои слова.

Да не списала.

Ждал-пождал я с полгода и, так и не дождавшись обещанного, сам поехал к тёте Нюре Кравцовой за Воронеж, в степной, в сомлелый на солнцепёке городишко Калач.

А под боком у Калача жила Новая Криуша. Отцово родовое гнездо. Столица нашей семьи.

Полсела – Санжаровские!

Чудно как-то…

Я похож на них, они похожи на меня. Доброта тоскует в лицах…

Ещё в молодые дни я всё рвался хоть разок съездить в Новую Криушу. Да мама отговаривала.

И только в Криуше я понял, почему она это делала.

Мой дед по отцу Андрей Дмитриевич, упрямистый казачара, в десятом колене выскочивший из вольных казачьих кровей, не вписался в «Красную дурь», как навеличивали криушане свой колхоз «Красная заря».

– Не пойду и всё. Ну хучь режьте!

Его не стали резать. Объявили кулаком.

На "суде" тройки только спросили:

– Богу веруешь? – Да.

– Хорошо. Три года тебе. Иди.

И весь минутный "суд".

"Троечники" были нелюбопытные. На каждого в вопросе пришлось меньше чем по одному слову. И каждому хотелось внести свою посильную лепту в выработку срока. Каждый великодушно отстегнул за каждое неполное своё слово по одному году.

И поднесли втроём все три года одному деду.

На размышление.

И чтоб не мешали ни домашние, ни соседи, добыли-таки не то что тёпленькое – от горячих сердец оторвали с кровью горячее местечко в уральском концлагере.

Вернулся.

Сызнова в Криуше клинки подбивают:

– Не пойде́шь до нас у колхоз снова? Иля не одумался?

– Утвердился! Невжель я мешком прибитый?

Теперь репрессировали всех наших.

И уже целые семьи и деда, и отца ночью вытолкали с родной воронежской сторонки за Полярный круг.

На лесоработы.

А деду настукивал седьмой десяток.

А у отца с матерью было двое маленьких сынов. Митя и Гриша.

За чем все они полмесяца тащились в Заполярье?

"За туманом? За запахом тайги"?

Всё родовое наше гнездо в Новой Криуше разорили "неутомимые борцы за всенародное счастье на века".

Кого на север, кого на Дальний Восток, кого в Сибирь выжали. Все-е-ех «осчастливили».

Кулачьё же!

А у деда, у отца не было тёплых одеял. Укрывались самодельными дерюжками. Никаких работников не держали.

В заполярном селе Ковда, что прижилось к бережку Кандалакшского залива, я и родился в семье ссыльных переселенцев в субботу десятого сентября одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Выскочил я на свет и стандартным криком о том оповестил мир.

Оповестить-то оповестил, да вовсе и не подозревал по легкомыслию, что я уже четыре года как репрессированный. Родители "удостоились" этой чести ещё в Криуше в 1934 году. Выходит, за компанию и меня покарали тогда же? Досрочно! Став на очередную вахту в честь очередной годовщины Октября? Наказали за четыре года до рождения!

Оказывается, и я, ещё не появившийся с повинной на свет белый, был уже виноват в том, что мой дед, бунтарь, трудолюбик и правдолюб, тёзка знаменитого Сахарова, не разбежался вступать в колхоз и не позволил записываться и моим родителям.

В промозглой заполярной Ковде родители – они были чернорабочими – ишачили на лесопильном заводе.