Михаил Кураев - Другие люди

Вот Кожухову бы здесь и отдыхать. Разгар лета, только что-то оно, лето это, не разгорается, низкое небо смотрит ноябрем. Моросит мелкий частый дождик, воздух просто пропитан водой, мешающей дышать. По склонам сопок, в ложбинах белел так до июля и не сошедший снег.

Ловозеро Ивану Михайловичу не понравилось, с первого взгляда, с первой же прогулки из поселка на берег. А может быть, сам Иван Михайлович не понравился Ловозеру?

Серая громада неба всей своей чугунной тяжестью привалилась к земле и, казалось, вот-вот обрушится вниз черным снегом. Порывистый ветер пинками гнал по озеру волну, выбегавшую далеко на берег, облизывая сходни разномастных деревянных сараюшек, где люди прятали лодки и рыбацкие снасти. Взбитая ветром белая пена над черной водой казалось снегом, слетевшим с распластанной на противоположном берегу туши Котовой сопки. Почему Котовой? По виду уж скорее «Китовой», где это такие котяры водятся, а поди же! Тяжелый полог сумеречно тек над озером, над притихшей, истрепанной, как сиротская одежонка, землей, предвещая долгую темную непогоду. Ветер умудрялся быть колючим даже без пыли и снега, колол одним холодом. Лесок, тянувшийся между поселком и озером, был похож на голову драчуна, на которой после хорошей трепки среди изрядных проплешин местами еще уцелела небогатая поросль. Сбившиеся в небольшие рощицы низкорослые тощие сосенки крепко вцепились в кремнистую землю, держались дружно, стойко, а разбежавшиеся по проплешинам березки и рябинки под ударами ветра гнулись в пояс, словно их за неведомую вину угощали затрещинами. Мелкий кустарник и вереск дрожали под ветром, льнули к земле, казалось, что землю знобило. Все живое попряталось кто куда, а ветер кидался из стороны в сторону, рыскал, словно искал кого-то, на ком можно было сорвать свою злобу и показать, кто здесь хозяин. Ворвись такой ветер в город, то-то было бы пыли и грохоту, а здесь все, что можно было, уже сдуло и унесло, земля лежала вылизанная, чистая и сырая.

А всего через три часа выглянуло солнце, тучи унеслись, серый пепельный полог ожил, наливаясь робкими красками жизни.

Под солнечными лучами доверчиво расправили свои лепестки полярные цветы. Здесь нет самодовольных пышных гордецов, изнемогающих под тяжестью собственного величия. Но вглядитесь в любой цветок, рискнувший взрасти среди неприютных камней, на полянах, продуваемых ледяным ветром даже в июне. Они покажутся вам обнаженными и беззащитными, но всмотритесь в их скромный наряд, он прост, как у воина, не берущего ничего лишнего. В них гордость, отвага, достоинство принявших вызов! Кружевные лепестки подрагивают на ветру, но вовсе не от озноба, они стряхивают холодное прикосновение ветра, как гордец сбрасывает движением плеча руку незваного покровителя.

Спрятавшегося в теплой комнатенке при райисполкоме Ивана Михайловича прояснившееся небо на улицу не выманило. В этом временном жилье предстояло пожить, пока протрезвевший Орлов сдаст дела. «Работничек, – срывал на нерадивом предшественнике злость Иван Михайлович, – сейфа завести не сумел». Для Михайлова только сейф, только ключи от сейфа, были символом власти даже более весомыми, чем револьвер. «Не тот материал, что в камере, тот материал, что в сейфе», – говаривал учивший уму-разуму Киррс.

Глядя в окно с клочьями старой ваты вокруг рамы, он размышлял: «Какая уж здесь работа? Да и начальство далеко… А может, и вправду, дали отдохнуть… С чего Орлов-то закрутился? От безделья, да от скуки… Да, в Ленинграде ему скучать бы не дали… А здесь аж опух от пьянки…»

Отдых после тяжкой работы, это в какой-то мере, если задуматься, отвечало давней европейской традиции, соблюдавшейся людьми известной специальности. Во времена просвещенного Средневековья исполнители наказаний, ну, те, что рубили на площадях и других видных местах разные части тела осужденных, преимущественно, головы, давали отдохнуть, нет, не себе, конечно, работой дорожили, желающих выхватить верное дело из рук всегда сколько угодно, давали отдохнуть своему инструменту, посредством которого они приводили приговор в исполнение.

Инструмент, насытившийся кровью до пределов, известных только большим мастерам, отправлялся на покой.

После тайного сбора в глухую осеннюю ночь, непременно в непогоду, для затруднения наружного наблюдения, мастера шли в какое-нибудь потаенное место в дремучем лесу и закапывали поглубже в землю, подальше и от людских глаз, а, главным образом, от проворных людских рук, опившийся кровью меч, или топор, все равно. В этом ритуале был ясный, вызывающий понимание смысл. Опившийся и охмелевший от человеческой крови инструмент уже не может быть орудием справедливости. Как это верно! Вот они и закапывали, прятали, хоронили свои секиры. Прятали, потому что разного рода душегубы мечтали заполучить такой инструмент, гарантировавший успех в любом кровавом деле. За таким инструментом охотились, мастеров под осень выслеживали.