Егор Ласкер - Кишкодавка

В армии, по опыту Иоганна Петрова, легкомысленно занявшегося рыбообработкой на Большежопинском заводе, бром не помогал. А здесь в сочетании с изматывающим, непрерывным трудом давал хорошие результаты. Стоны, если и неслись по закуткам завода, то болезненного, несексуального характера. Ломило, сводя, руки и ноги. Стягивало плечи и загибало шеи…

О, глупцы, не читающие и не чтящие Питирима Сорокина! Не ведающие, что творящие! А ведь подавление полового инстинкта он называл одной из главных причин возникновения революционной ситуации. Никакие там – «верхи не могут, а низы не хотят!»… Отнюдь. Все могут и хотят. Но им не дают. Тут-то и начинается!..

Питирим был не дурак, а наоборот – социолог. Причем, выдающийся. Это вам любой скажет.

Ох, доподавляетесь!

Отзовется вам бааальшой болью ваше равнодушие и нечуткость. Кольнет и заломит резче простатита.

…

Кишкодавка, при полном отсутствии досужих разговоров все же гудела от общего движения. От натужного скрипа перегруженных лент конвейера и ветра, поднимаемого мастером смены, стремительно мчащимся вдоль согбенных спин работников, прилепленных к конвейеру тяжелой жизнью.

Прохладный цех был полон весенним гулом. Звоном холодной воды. Свежей сыростью. Запахами талых мартовских, обтекающих по проталинам снегов, приносимых от холодильников ветром, поднимаемым все тем же стремительно мчащимся мастером смены. Все это – вперемешку с головокружительным обволакивающим духом не успевшего стухнуть филе белорыбицы.

Жать на тушки нужно было сильно и проворно. От неумелости ломило пальцы у новичков. У наторевших рыбообработчиков от чувства ловкости рук, проворности гибких тел и легкого поверхностного дыхания, загонявшего в кровь избыточный кислород, рождалось эйфорическое желание стремительного натиска. Самые лихие в азарте давили не только кишки, но и, с трудом, собственные порывы рвать кишки зубами. Метать их в стороны, тряся головой, как кошка. Это все равно, как скакать под гору по камням: несёт быстрее и быстрее. До перелома ноги.

А ведь метать кишки в сторону нет никакой необходимости. У кишок есть своё место. Их нужно выстреливать в специальный жёлоб и только. Кишки из желоба медленно, точно радужные крахмальные комья, смывает непрерывно бегущей водой в трубы, проводящие и извергающие отходы на нижний конвейер, несущий слизистые ручьи к специальному бункеру-накопителю.

Иогановы зеленые глаза были пристальны, зорки в работе. Они, не рыская, выхватывали отдельных безжизненных рыб в потоке прочих. Глазам вторили руки.

Ее глаза – огромные, фарфоровые, голубые навыкат, как любил граф Толстой, обладавший противоположной лепкой глубоких глазниц, – не мигали, остановившись. Не тревожились и оставались равнодушны. И в миг удачной хватки, и в тот миг, когда вырвавшаяся из брюшек масса брызгала на щеки девушки и окружающих ее рыбообработчиков, оседая мутными капельками, повисавшими студенисто. Глаза были невинно тихи и бестрепетны даже в моменты железного грома, лязгом оглашавшего пространство цеха, от пола до потолка, ажурно изукрашенного монтажными балками и трубами системы вентиляции, инженерными сооружениями и прекрасными лампами медицинского немецкого света, обманывавшего человеческий мозг иллюзией не проходящего дня.

Гром и разрозненные крики прилетали от «пеньков». «Пеньками» называли рыбообработчиков, занятых на «выбивке». Они поднимали в воздух металлические противни с замороженной рыбой, и с грохотом обрушивали их на пни, точнее – чурки деревьев различных пород. Рыба вылетала брикетом и поступала на упаковку.

Едва ли японские рыбообработчики могут похвастать подобной хваткой и навыками в деле выбивки! Во-первых в Японии мало лесов, а следовательно и пеньков, а, во-вторых… Да хватит и «во-первых» для того, чтобы поискать иные технологии брикетирования! Не громыхать и не восклицать. То матом, то просто молодецки.

Если кто-то заорет вдруг сейчас, что, мол, и у японцев то же самое, сторонникам технологического прогресса остается только в пол плюнуть. Если и в самом деле – так же, то… и японцы – черти крашеные. Если хоть один культурный японец содит противнем о пень, а остальные молчат и не пеняют ему, называя отсталым пнем, то и все они ни хрена не стоят в мире будущего и настоящего. И нечего тогда кичиться урбанизацией и техногенностью процессов своей японской жизни.

Иоганн надеялся на японцев и не верил, что они не изжили пережитки ручного механистического бездушного труда. По его понятиям такой труд, минуя обезьяну, превращал человека в ишака.