Виталий Волков: Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

Мне показалось, что этот человек не вполне русский. Уж больно радушно и открыто он встретил незнакомца, прущего буром в его вотчину. Мне запомнилось, как мой товарищ из Германии, оказавшись в Москве, вынес вердикт: «Очень понравилось. Никто зазря не улыбнется».

В ответ на мой вопрос человек рассмеялся, отклонившись назад. Его голова вынырнула из люка. Есть люди, которые, изображая смех, хихикают себе в грудь, как-будто прячут смешинку. А этот – из тех, кто возносит смех к небу, потому что радости иначе мало места. В освободившееся пространство залетел свет, и я сумел рассмотреть моего нового знакомого. Так случается, пусть это большая редкость – увидеть человека именно таким, каким его себе представляешь. Это теория притяжения. Ты притягиваешь то, о чем думаешь. Данная нам в ощущениях физическая реальность – это только плоскость, а плоскость не так уж сложно свернуть в трубочку и перевязать поперек ленточкой мысли. Есть космос систем, в нем установлена иерархия, как в хорошей семье, и в иерархии систем наши мысли выше, чем наше рукоделие, дело рук наших. Двенадцатый этаж выше седьмого. Но как быть с пятым этажом недостроенной лечебницы? Он выше, потому что тоже – крыша? Отставить вопросы, их цепочки бесконечны, потому что замкнуты в кольца. А я тут, в больнице – не из-за них. Хотя кто знает, если допустить строгость Иерархии…

Стоп. Человек стоит передо мной. И он такой, каким я его вообразил себе накануне. Тот человек, которого я не разглядел на краю крыши. Бородка с сединой, нос прямой, как по линейке, с крохотной плоской площадочкой на переносице, свидетельствующей о сильном прямом ударе, полученном когда-то. Высокий лоб, веселые светлые глаза. Крепкая шея. Жилистые запястья. Так должен выглядеть художник.

– Я арендовал крышу до полудня. Неделю здесь хозяйничаю. А строителей ни разу не встретил.

Он присмотрелся ко мне и вынес вердикт.

– А рука Ваша – не строителя и не прораба.

– Но и не рисует.

Он просто протянул мне ладонь. Я пожал отданную мне руку, но заметил:

– Не боитесь вируса? Рукоприкладство не рекомендовано. Вы тоже пациент?

Признаюсь честно – ничто во внешности этого человека не говорило о расстройстве мозга или души, но мне отчего-то подумалось, а есть ли в этой больнице отделение для лечения космоса души? Неврология есть, она на одиннадцатом этаже…

– Человеку свойственно бояться того, чего он не видит и не понимает. До армии мне было страшно драться с дебилами. С тех пор я сам становлюсь дебилом и бью первым… А на крыше страшновато поначалу встать на рант и глядеть под ноги, держа в одной руке блокнот, а в другой – карандаш. Мозг – он такая собака невоспитанная, его то и дело нужно убеждать, что у тела есть опора. По жизни так. Не по себе без опоры, вот и тащимся от кормушки к кормушке. От конвейера к конвейеру.

– А в цеху художников тоже свои конвейеры? Я слышал, что художник начинает зарабатывать только после смерти, – попытался пошутить я, испытывая некоторую неловкость от нахождения на уровне груди человека, который явно настроился порассуждать о жизни.

– Заработки – не по адресу. Я – бездельник по жизни. У нас жена – трудоголик, а я просто рисую, то есть пишу. Разделение труда, – ответил художник и присел на ступеньку, так что теперь я оказался даже выше него.

Оказалось, волосы на затылке еще не поседели и создавали впечатление, что на голове крохотная кипа. И я заметил невпопад, что крыша у каждого своя, и для своей надобности, так что разделение труда – это в точку. Разглядев кипу, я вспомнил о кочевнике.

– А у меня тут жена лечится, – упредил он незаданный вопрос, – У нее ежедневная химия. По утрам и после обеда. Пока она там, я – сюда.

Слова про химию я пропустил мимо ушей, за что позднее корил себя. Наверное, причина в том, что в школе я ненавидел этот предмет настолько, что одно упоминание слова «химия» по-прежнему вызывает изжогу. Тем более, что я был увлечен воспоминанием о кочевнике.

– Вы рисовали парня в красном? Он молился под Вами, на соседней крыше…

– Кого?

– Вчера, перед сиреневым закатом.

Нет, он не помнил никого в красном. Хуже того, он не помнил сиреневого заката. Небо было малиновым, утверждал он, и в лице прорезалось выражение упрямства. Видя, что мое лицо поскучнело, он сообщил, что рисовал кошку на крыше. В подтверждение своих слов он принялся перелистывать блокнот. Оттуда выпал листок, и опустился мне прямо под ноги. Я поднял его. На бумаге – голова женщины с черепом, лишенным волос. Так выглядит одуванчик, когда с него только что сдули тычинки.