А я не возражал старшим, мне было весело, потому что я много лет не забирался на эту крышу, потому что с нее был видет весь наш убогий и чудесный двор, потому что Додик раздобыл настоящее «Советское шампанское», потому что брата не забрили в Афганистан, а Додика вообще комиссовали. А еще потому, что тремя этажами ниже накрыт стол, на нем скромное, по небогатым застойным временам, убранство, но есть и селедочка с лучком, и красная икра, и колбаска – финский «Сервелат» из маминого праздничного «заказа», и елка, украшенная шарами и блестками, сверкающими в свете фонариков, собранных в гирлянду. И все-таки было немного жаль снеговика, которому суждено растаять…) Итак, кроме «Юнацвы», еще были треники черные неведомой родословной и черная же майка. Тапочки. А еще – легкие, удобные немецкие кроссовки, на тот случай, если доведется выйти погулять на улицу. Пакет пряников «с ароматом меда» от фабрики «Фацер» из Санкт-Петербурга, и желтая банка меда горного натурального алтайского, что приехала из Барнаула.
С медом неувязочка вышла. Кто ж мог знать, что меня, здорового человека, которому только сердце проверить, а там уже, до кучи и бесплатно, все остальное, раз берут, то и разберут – соберут (так божилась жена, когда вместе с генералом брала с меня обещание) – кто ж мог знать, что меня определят в одну палату с диабетиком Мишей!
– А здесь потомственные. Я с диабетом, и до меня на этой койке – с диабетом, а на твоей до тебя – вообще фактор 15 лежал, не кашлял, – с нескрываемой гордостью произнес в качестве приветствия сосед по палате.
И мне стало неловко, потому что до поступления сюда я не был диабетиком.
– Я вообще-то здоров. Мне только провериться, – поспешил оправдаться я, и запихнул мед да пряники поглубже в тумбочку. Поспешность, с которой я это сделал, только усила неловкость.
– Это хорошо и даже отлично, – совершенно серьезно ответил сосед и добавил: – Тогда будем вместе заниматься спортом.
***
Да, с Мишей мы с хода нашли общий язык. По четыре раза на дню мы спускались с седьмого этажа вниз, пили кофе в буфете и возвращались наверх. Так Миша сбивал сахар перед регулярными замерами, а я, то оснащенный увесистым холдером, что болтался на бедре, то налегке, выполнял указание доктора и ставил задачи наблюдаемому органу – сердцу. К холдеру я быстро привык, формой и тяжестью он мало чем отличался от магнитофона Soni, которым меня во времена оные вооружала редакция, отправляя на репортерскую работу. Работу такого рода я терпеть не мог. Что за радость тыкать в зубы занятым людям редакционный микрофон, обутый в затертый пыльник, источающий неистребимый запах пота!
Ходить с холдером выходило куда веселее, чем с магнитофоном. Миша оказался человеком не ширпотребовского пошива. Он сходу предложил называть его Михой. Миха был не вполне москвич. Он проводил жизнь в деревне под Москвой, говорил не быстро, и досконально, а не по верхам, разбирался абсолютно во всем, чего ни коснись. Мне интересно было слушать истории о служивых таможенных псах, которым поручено искать деньги и наркотики в проходящих грузах, – чем, к примеру, алабай может выгодно отличиться перед умнейшей бельгийской овчаркой – я люблю собак – но то, как одухотворенно Миха излагает особенности организма автомобиля, с какими любовными деталями он рассказывает о моторах BMW, странным образом вызывало во мне, совершенно безразличном к технике, жажду слушателя. В моторах Миха был не патологоанатомом, а блестящим терапевтом, способным, казалось, простучать автомобиль по ребрышкам грудной клетки, прощупать его печень, ухом распознать самый сложный недуг. «Автоматы не люблю. Это как жена с искусственной грудью», – порадовал меня, литератора, ярким и понятным сравнением Миша. И, конечно, Михе не могло быть равных в знании, как готовить чай из трав, пиво из хмеля, самогон из хвои и кашу из топора…
Я проходил курс лекций, не стараясь, впрочем, запомнить и вникнуть в суть того, как произвести лучший первач на свете, и при каких условиях должно хранить хмель. Я был в роли того телезрителя, который завороженно слушает Капицу, хотя уверен, что никогда не станет физиком.
Лекции иногда прерывались – Миху отводили на кровь или его забирала родная сестра, женщина с таким же вытянутым, усталым лицом. Только Миха был худ, а сестра имела склонность к полноте. Она служила врачом на нашем этаже, и я мог быть уверен, что Михе с точки зрения довольствия нет оснований завидовать меду в моих закромах. На вторые сутки я поймал себя на том, что когда Миху забирают доктора, я жду его возвращения и даже скучаю. Жду так же, как в камере кельнской тюрьмы ждал, когда вернется с занятий спортом мой сокамерник, колумбийский наркобарон и король коротких сюжетов об индейцах и о горных озерах. Колумбийцу, когда меня отпускали, я оставил на память свою тельняшку. А через пол года, когда освободился он, я получил по почте пакет из Гамбурга. В нем был колумбийский кофе. Кофе того давно нет, а запах все еще услаждает мою память…
Читать дальше