Эмануил Бланк - СОЧИНЕНИЯ. ТОМ 8. АНТИДЕПРЕССАНТ

Спасибо, папа. Спасибо, что победил…

Мудрецы недаром говорят, что человека определяет окружение. Меня, с самого раннего детства, в Союзе окружали бывшие и действующие зэки.

Они меня и говорить-то научили. Родители, родственники, знакомые уже начали, было, переживать, что мальчик достиг двух лет, а все не разговаривает. Поэтому моё первое слово, конечно, очень обрадовало. Но…

Знойным летом 1957 года, заключенные, охраняемые автоматчиками и злющими овчарками, начали перекладывать дорогу неподалёку от нашего дома.

Брусчатка для второстепенной улочки маленького местечка Сокиряны, почему-то, подбиралась почти сродни той, что была на Красной площади. Сказывалась близость больших карьеров.

Бабушка Ривка, увидев на яростном июльском солнце толпу изможденных мужиков, обливавшихся потом и ворочавших тяжеленные камни, мгновенно потеряла покой.

Отмахиваясь от свирепых конвоиров, как от назойливых мух, она бесстрашно и неистово ввинчивалась в работавший муравейник, поначалу, только раздавая кружки с холодной колодезной водой и ломти хлеба, которого у нас-то и дома было совсем немного.

В ответ на конвоирское, «Не положено!», с ее стороны начиналась особо скоростная раздача супа, наспех приготовленного из того, что" Б-г послал».

Я опрометью носился от бабушки, стоявшей с большой кастрюлей на раздаче, в группку улыбавшихся потных бритоголовых мужиков и тащил, тащил им все новые миски с едой.

Под конец, запыхавшись, усаживался поесть за компанию со всеми. Ривка передавала мне персональную тарелочку, и я с удовольствием уписывал все подряд.

Какое-то, даже кожей ощутимое поле зверского аппетита, заражало все окружающее. Активно чавкали все. И заключенные, и овчарки, и конвоиры.

Последних, вконец, задобрили несколько рюмок вишневой наливки и на все последовавшие дней десять, пока толпа каторжников не передвинулась в соседний квартал, и окриков, и лая овчарок было уже, совсем-совсем, немного.

По вечерам, мой отец долго и нудно ругал тещу – мою дорогую бабушку Ривку, за разбазаривание продуктов. Со слов отца, она, кроме этих грехов, подвергала ребёнка опасности заразиться туберкулезом от плохой компании.

Ривка в ответ горячо возражала. Доказывала, что ещё совсем недавно, в гетто, умирая от голода и холода, они были в том же положении, что и заключённые. А этого забывать нельзя, никак нельзя.

Тут, как раз, вовремя, подоспело и моё первое слово.

– Блять, блять, блять!., – радостно заповторял я, выскользнув из группы работавших зэков

– Блять, блять, блять!, – бодро и громко кричал я всем гостям, приходящим в наш дом

– Ну и блять! -, возмущался отец моей бабушкой, взваливая на неё всю ответственность за плохое воспитание внука

– Блять!, – приговаривал сосед дядя Федя, избивая вожжами свою жену, тетю Шуру, которая будучи начальницей женской тюрьмы строгого режима, часто брала меня к себе на работу. Там меня зацеловывали, соскучившись по малым детям, старые зэчки

– Они, они, они могли научить малыша неприличному слову, – справедливо возмущался могучий дядя Федя, избивая майора милиции в лице своей жены

– Добавь ей жару, Федюня, – кричали болельщики из толпы зевак, сбежавшихся на интересное и шумное представление

– Посажу, ох посажу!, – в ответ, взвизгивала под ударами несчастная тетя Шура. По двору, раскудахтавшись, как угорелые, носились перепуганные куры, наперебой лаяли собаки, кричали ребятишки, возбужденно гомонил народ

Солнечный День, когда я впервые заговорил, навечно врезался в память какой-то особой цветной фестивально-радостной суетой.

С тех пор, чего греха таить, люблю, очень люблю поговорить…

Папин день рождения отмечали шестого июня. По еврейскому календарю, на Швис (Швис-идиш, Шавуот-иврит, праздник кущей). В этот день, на горе Синай евреи заключили союз с Господом.

Этим днём, за много лет до этого, родился и Пушкин. Или, как любил говаривать папа, Пушкинзон. Он любил подшучивать и по-еврейски стилизовать фамилии известных людей. Язык у него был подвешен, что надо.

Вкупе с «азырн коп» (железной, то есть очень умной головой, идиш), это давало эффект постоянного блестяще-иронического сопровождения всей окружавшей действительности.

Хотя нет. Когда надо, отец легко закатывал такую прочувствованную речь, с таким эмоциональным накалом, что аудитория, ещё добрый десяток секунд после окончания, забывала выдохнуть воздух, и только затем, взрывалась оглушительными аплодисментами.