Валентина Горлова - Музыка в темноте

Он был в таком странном возрасте, что-то между тридцатью и сорока годами, стройный и высокий, с живой мимикой и очаровательной улыбкой (после полудня). Его можно было бы назвать красивым: он выглядел моложе своих ровесников. Он не лысел, не седел, в то время как многие мужчины средних лет выглядели намного хуже него, имея рыхлый пивной живот или блестящую лысину, темные зубы и отсутствие всякого интереса к жизни. Бабушка ему всегда говорила, что у него невероятно проницательные, глубокие глаза цвета неба перед майской грозой (лишенные поэзии люди называют такие глаза серыми), и Питер ей верил. Бабушки всегда правы. Также он был в меру амбициозен, не обременен семейными заботами, мог похвастаться завидным здоровьем и был в хорошем смысле старомоден. Питер развелся с женой пять лет назад и не жалел об этом. Пряча иногда снобизм и ненависть в дальний выдвижной ящичек в своей голове (так он видел устройство своих мыслей и воспоминаний), он производил хорошее впечатление на незнакомых с ним близко людей, как на мужчин, так и на женщин. Студентки краснели на зачетах, отвечая на его вопросы, пожилая продавщица в местной бакалейной лавке всегда кокетливо ему улыбалась, успевая перед этим нахамить десятку покупателей. Питеру было все равно. Его сильными качествами были самолюбие, тщеславие и брезгливость. После развода с женой, с этой «тупоголовой курицей и деревенской простушкой», ему хотелось чего-то этакого, достойного его самого. Он жил в тупике: научная работа не шла, статьи выходили вялые, преподавание и вовсе раздражало. «Ничего, – думал он, – придет мой час. Надо просто отсидеться и подумать о жизни». Но о жизни он не успел подумать ни вчера, ни сегодня утром. Какие хорошие мысли могут прийти к человеку в полвосьмого утра?

– Так, все. Пора сваливать, а то пробки еще, – приговаривал он, застегивая в коридоре рубашку. – Вроде все взял. Надо бы прихватить газет, что ли, почитать, пока первокурсники будут писать тест. А, к черту эти газеты, там строчат всякую мерзость!

Питер недоумевал, зачем люди каждое утро читают газеты. Мир, вне всяких сомнений, был и остается крупномасштабным адом, и новости об этом с первых полос вряд ли облегчат жизнь. Он по привычке иногда покупал The Times или The Guardian, отдавая дань национальной традиции. При этом он считал, что люди активно интересуются политикой, жизнью знаменитостей и кулинарными рубриками потому, что хотят заполнить пустоту внутри себя. Но тут он лукавил: у каждого из нас есть обширная скрытая полость в душе, которую мы начиняем абсолютно разными вещами в зависимости от наших интересов и культурных притязаний. И в конечном итоге, абсолютно все равно, какой хлам человек запихивает в себя.

Он нырнул в солнечный свет, как в море, и быстрыми шагами побежал к машине, игнорируя сладковатый запах, доносящийся от деревьев и цветущих кустов. Запах, не связанный ни с каким событием, был ему неинтересен.

Питер сидел, постукивая пальцами по столешнице, и подергивал ногой под партой. «Невроз, – подумал он, грустно вздохнув. – Надо менять работу». Когда Питер делал первые шаги в науке и начал строить педагогическую карьеру, он искренне относился к тому, что считал делом своей жизни. Но зевающие студенты, не понимающие красоту математики, единственной идеальной вещи в этом мире, живущей по своим законам и в абсолютной гармонии, убили в нем все желание преподавать. Одаренные ученики попадались крайне редко. В основном он созерцал из года в год абсолютно незаинтересованные лица, вялых парней со звенящей пустотой в башке и откровенно скучающих девиц, притащившихся на его лекцию не по своей воле. Куча бумажной работы и невозможность развернуться в тесном гробу стандартной образовательной программы иной раз к концу года доводили его до отчаяния. С каждым годом в этом гробу, видящимся ему лекционной комнатой и бесконечным множеством бумаг, сваленных на столе, становилось все более душно, каждый год забивал в крышке гроба гвоздь. Выбраться из этой трясины к великим открытиям, казалось, невозможно. Уравнения успокаивали Питера, приводили его мысли в порядок, но когда он проверял очередной тест нерадивого студента, у него начинал неизменно дергаться глаз (то правый, то левый, по-разному) от нелепых, как ему казалось, ошибок, от очевидного пренебрежения и тупости своих учеников. «Я как клоун в цирке. Были бы у этих паршивцев помидоры, они бы закидали ими меня, имей они возможность при этом избежать наказания. Пока распинаешься перед ними, рассказывая про матрицы, половина сидит в телефонах, а вторая – обсуждает предстоящие попойки».