Марина Комендант - Смертельное тепло. Рассказы

– Я тут место искал для ночевки, к теплу пробираюсь, сам один шел, сапоги у меня, как у офицеров, ты бы, батя, их видел.

На слове «батя» он понял, что не туда его понесло, сверкнул взглядом на сурового дядьку, тот нахмурился. Делать нечего, парень продолжил

– А тут ребята идут, в фуражечках фасонистых, мне бы подумать, да деру дать, а я у них про места стал расспрашивать, ну они меня из сапогов хромовых и вытащили.

– Ох, и брехун ты таборный, думаешь поверю тебе?

Петр Кириллович посуровел. Не понимал он ситуации, хотя цыган ему чем-то понравился.

Цыганская же интуиция тут же подсказала парню, что окрик хоть и суров у дядьки, да глаза-то у него помягчели, нет, не навредит такой ему. Сидел он на снегу уже часа два. Как заслышал цокот копыт, обрадовался, сверкнул в лунном свете ножом, думал напугать ездоков, да лошадь забрать. А как увидел дядьку, не посмел. Не, он он, конечно, не Сталин, да ведь похож-то как! А вдруг объезжает шахтерские края, стране уголь нужен. Только сегодня на автостанции цыган радио слышал: «Стране нужен уголь!» Так, что поди, думай! Прирежешь, а то Сталин. Он же цыган, не упырь какой-то. Лошадь ему нужна, больше ничего. Петр Кириллович молчал. Он знал силу своего молчания. Смущал цыгана, смотрел прямо, не мигая. Да и позу принял угрожающую. А цыган против Петра Кирилловича был и по возрасту и по физическим данным хлипок. Чуб и глаза его разом как-то поникли, босые ноги поджались, вся фигура, будто уменьшилась в разы, талант все таки актерский! Такого бить-себя не уважать. Парень затих, да вдруг неожиданно для себя самого выпалил

– Ты Сталин?

Петр Кириллович обомлел. Да что же это такое, и Егор, наверное, слышал. что это такое, провокация что ли?

– Ты Сталин?

Снова беспомощно и безнадежно повторил цыган

– Да ты что, ворюга! Да я тебя упеку, совсем спятил, мозги, что ли вместе с ногами отморозил! Ишь, гаденыш!

Цыган еще сильнее сжался, только одна нога, от мороза не поддающаяся никаким действиям, оставалась недвижной и синела в свете луны.

– Егор, а ну давай его в повозку.

Как ни боялся кучер своего начальника, а связываться с цыганами ему не хотелось, нашлет еще чего-нибудь, такое племя, черное. Он отвернулся к лошади, втянул плечи и замер.

Петр Кириллович разразился грузинскими ругательствами, даже сплюнул, нагнулся к цыгану, схватил его.

– Чего ты задумал, отвечай, бесенок?

– Мне, дяденька, лошадь нужна. Как цыгану без лошади?

– Тебе лошадь? Так ты у нас хотел забрать?

Тряс он паренька и от собственной злости взрывался еще больше.

– Чего тебе лошадь?!

Цыган полный ужаса безотрывно смотрел прямо в глаза Петру Кирилловичу. Наконец крупные и грязные слезы покатились по щекам неудавшегося конокрада.

– Дяденька не погуби!

– Чего тебе лошадь?

Уже кричал Петр Кириллович, в эйфории гнева.

– Дяденька, мечта это, мечта! В детдоме жил не было лошади у меня. Из вилки ножик сделал, пугнуть только и хотел. Лошадь бы заимел, мечта это! Никого у меня нет, только лошадь и была бы. Пощади дяденька!

Петр Кириллович отбросил парня на снег, вернулся к повозке, взял полушубок.

– Прочь с глаз моих, чтобы не видел тебя больше!

Коротко рявкнул кучеру и пошел к цыгану. Укутал в овчину, поднял сильно и легко. Сели в повозку и покатили дальше, провожаемые растерянным Егором. Цыган всхлипывал, боялся глядеть на сурового дядьку. Потом сообразив что-то, вытащил из-за пазухи заточку и отдал своему спутнику, тот засунул ее за голенище сапога. Петр Кириллович уже успокоился и подумал что этот «ворюга» еще совсем мальчишка, глупый, но ведь вот и у него есть Мечта.

– Поживешь в ламповой, на шахте, будешь работать. Пять лет проработаешь, дам я тебе лошадь.

Повозка катилась к шахте, край земли загорелся, и блики холодного света отразились в веселом глазе цыгана, скользнули по усмехающимся усам.

Линия железной дороги делила поселок на две неравные части. Механическую, меньшую, где стоял черной пирамидой терриконик, производственные здания, да большую, людскую, с 2-х и 3-х этажными крепенькими кирпичными домами. В человеческой все прорастало, зарастало, занимало всякий свободный уголок свежей июньской зеленью. По обычаю этих широт еще цвела сирень, наводила непогоду черемуха, невидимыми неброскими цветочками терпко пахла бузина. Во дворах, высоко подняв разноцветные нежные лепестки, буйствовала космея. День длился долго, совсем замирая в полуденные часы. Женщины, по обыкновению шахтерских жен, не работающие, с удовольствием занимались нехитрыми домашними делами. Оттого все деревянные лестницы подъездов были намыты и пахли свежестью, лавочки во дворах окрашены также, как и оконные рамы, а на веревках, натянутых тут же во дворе, выбеливалось на солнце великолепно отстиранное и накрахмаленное постельное белье и мужнины рубашки.