Виктор Королев - Жё тэм, мон шер… (сборник)

Трубка была мокрой от дыхания. Я с силой прижимал ее к уху, стараясь уловить хоть что-нибудь с той стороны. Иногда, словно за стенкой, слышались чьи-то шаги, тихое покашливание. Немного пахло больницей. Мне было грустно без нее. Мне нужно было услышать ее голос. Сейчас, немедленно, потому что с каждой минутой мне становилось все хуже и хуже.

Не отпуская от уха трубки и стараясь не уронить телефон, я дотянулся до стула, пододвинул, сел. Комната перестала качаться. Только мотыльки и ночные бабочки мельтешили перед глазами. Их быстрые тени били по лицу, но я ненавидел этих ночных тварей настолько сильно, что не обращал на них внимания. Так ненавидеть можно только, когда тебе двадцать лет. Что с мотыльков взять, их век – одна ночь. А у меня вся жизнь впереди!

В трубке снова что-то стало потрескивать. Потом затихло. Прошло еще минут десять. В комнате стало совсем светло, солнце, похоже, встало.

Шаги ее я услышал издалека. Она еще не взяла трубку, а я уже звал ее:

– Света!

– Да. Долго я?

– Нет. А когда кончается твоя смена?

– Как обычно, в семь.

– Я встречу тебя, можно?

– Не надо, Владик. Я просто… боюсь. Могут увидеть…

– Ну и что? Пусть видят. Что в этом такого?

– Нет, лучше не надо.

– А я все равно встречу! Ты меня узнаешь?

– Кто из нас пьян?

– Только не я…

– Узнаю, не волнуйся, у меня память хорошая. Только лучше не приходи…

До семи оставался уже час с небольшим. В девять мне нужно быть на работе.

– Света, я люблю тебя!

Она долго молчала.

– Не надо так, Владик! – тонкий голос ее чуть дрожал.

– Света! – крикнул я. – Я бегу к тебе! Хочу тебя видеть!

Вылез так же, через окно. Было совсем светло. Редкие прохожие смотрели на меня с удивлением: плащ расстегнут, летит сломя голову неизвестно куда. Я один знал, куда лечу. Знал на свете все-все.

Зашел во двор больницы, когда еще не было семи. С трудом нашел ту дверь, в которую заходил Серега. Постоял возле нее. Поглядел на то низкое окошко. Из соседних окон на меня сразу же стали глазеть десятки больных глаз. Люди рано просыпаются, особенно тяжелобольные – и чего им не спится? Что я им, цирк?

Отошел от окошка, встал на улице, против входа. Подождал полчаса. Никто не выходил. Мне было грустно. Потом нашел себе занятие. Из палисадника – руку протянуть – нарвал репейных шариков, получился большой неаккуратный комок.

Никто не выходил. Палисадник был старый и заброшенный, как купеческий сад. Репейник был молодой и липкий. Я тоже был молодой и – совершенно протрезвевший. Никто не выходил…

Потом я стал лепить из комка сердце. Получилось красиво, но немного непонятно. Я положил сердце прямо на тропинку, что вела к больничному входу.

В половине восьмого оттуда вышел мужчина, прихрамывающий на одну ногу. Сердца он не заметил.

Потом опять долго никого не было. Кроме двух симпатичных девчонок лет шестнадцати, которые наступили на мое сердце и даже не заметили. И кроме сгорбленной худой старухи, в каком-то рваном платке. Глядя в сторону, она подошла ко мне и сказала писклявым голосом:

– Здравствуй, Владик…

В июле неожиданно дали отпуск, и Пашка поехал в Крым к Сереге, своему давнему другу-однокурснику. Он уже отдыхал у него однажды, и – ну что тут говорить – Крым есть Крым. Спасибо вам, Господь и родной профсоюз, за такое блаженство. За возможность походить вдоль берега моря, собирая камушки. За счастье рухнуть на песок, раскинув руки, и лежать, пока не почувствуешь, как земля под тобой кружится, медленно и печально. Это никакими словами не описать.

В прошлый приезд Пашка познакомился с Серегиными родителями. Дядя Ваня ему показался сразу. Спокойный, очень интеллигентный мужик. Всю жизнь проработал начальником какого-то стройтреста, а на пенсии решил пожить у моря.

Жена его, тетя Надя, Пашке не очень понравилась. Она тоже раньше работала на высоких должностях. Это сразу видно, замашки у обоих остались начальственные. Только дядя Ваня мужик тихий, основательный и очень чистоплотный – чтобы в неглаженных брюках в магазин пошел – и речи быть не может. Пока не нагладит, ботинки не начистит, хоть пожар – с места не тронется. А тетя Надя на него только покрикивает, голос грубый, сильный. У нее вообще манера перебивать, слушать не умеет совсем. А уж над мужем – только дай покомандовать, хлестко так оборвать, унизить при всех, словно он в вечном подчинении и долгах у нее.

Серега в дела родительские не лез, только посмеивался: