Виктор Королев - Жё тэм, мон шер… (сборник)

Еще в центре есть музыкальная школа. С нашей улицы только Танька ходит в музыкалку. Она отличница, учится играть на пианино и вечно задирает нос. Хотя красивая. Я ей так и сказал после торжественной линейки. А она фыркнула на меня и убежала, с тех пор не разговаривает. На следующий год ни за что с ней не сяду за одну парту. А может, помиримся. Она вон за забором песню поет. Про грачей, которые на крыльях принесли весну. Знаю я эту песню. И знаю, что для меня поет, задавака. Дура Танька еще не знает, что пройдет десять лет, и мы поженимся.

– Таньк, пойдем купаться?

Делает вид, что не слышит, только громче поет. Сейчас вот Надежка с Аньчей выйдут, и с ними пойдем. Мы вчера прямо с последнего урока ушли купаться. Так здорово – хлопнешь наволочкой по воде, пузырь надуется, ухватишь его снизу рукой и плывешь по течению, слушая, как наволочка шипит, выпуская потихоньку воздух.

Из наших только мой старший брат Юра плавать умеет, и то у берега. Но вчера он с нами не ходил – и много потерял. Мы видели, как рыбу сетями ловят. Девчонки первыми их увидели, позвали нас с Серегой: «Айда сюда скорее!» Девочки купались от нас отдельно. Обе были в мужских майках, которые заменяли им купальники. На груди у Аньчи майка прилипла к телу, выставив наружу два симметричных белых чирья.

Рыбаки уже вытаскивали сеть на берег, тянули изо всех сил. Тот, что был на лодке, – с одного конца, другой – с другого. И кидали рыбу прямо на берег, в траву. Рыбки были круглые, ровненькие, серебристые, высоко подскакивали, выгибаясь дугой, и мне казалось, что они пытаются допрыгнуть до воды.

Самого большого карася я взял в руки. Он забился так, что я едва удержал его. Жабры его растопырились, царапая мне ладошки. А толстые губы сложились бантиком и свистели едва слышно: пи-иить.

– Что, пионер, рыбку жалко? А ведь это не твоё!

Дяденька за спиной подошел незаметно и сурово глядел на меня сверху вниз. Второй крикнул ему от лодки:

– А ты камнем его по башке – и всё делов!

У меня аж в глазах все потемнело, как представил, что взрослый дяденька со всего размаху ударит меня по затылку камнем. Стало дико больно, и почему-то сразу отнялись ноги. А дядька хмыкнул довольно, вырвал из рук моего карасика и ахнул по нему булыжником.

«Не нааа-даа», – только и успел я выдохнуть из себя. Дядька бросил карася в ведро и сказал:

– Вот как надо – понял, пионер? Всегда так делай! Будь готов!

Дома я не стал никому рассказывать об этом, хотя затылок болел еще долго. Мы поиграли в волейбол новой камерой с Надежкой и Аньчей. Таньки Казачинской не было видно за забором, да она и редко заходила к нам. Задавак мы не берем в компанию. Хотя они однажды пригласили нас на телевизор. Так здорово – люди двигаются, как живые! И все через аквариум такой смотришь, куда можно запустить гуппёшек или красных меченосцев, вот бы красиво было: и картинки живые с людьми, и рыбки плавают!..

Бабка Ольга куда-то исчезла, зато вышел Серега Терещенко с огромным куском красного арбуза. Он смотрел на меня в упор и кусал, смачно всасывая в себя воздух и сладкий сок. Просить у него было бесполезно. Серегин отец работал на станции осмотрщиком вагонов и каждый вечер приносил домой что-нибудь. Где только брал? Серега с гордостью говорил: «Из рефери-жира-торов». Я от него услышал это слово. И колбасу приносил, и масло, и жиру всякого, даже арбузы в конце мая – во живут! Серега никогда ни с кем не делился. Либо молча жрал, либо сразу предупреждал: «Сорок один – ем один». Беднее всех жили Аньча с Надежкой. Совсем бедно. Отец у них умер или не было его вовсе, а была баушка, которую так и звали – Баушка. Она единственная знала правду про чокнутую Ольгу, потому что служила у ее родителей еще до революции. От Баушки-то мы и узнали про клад. Точнее, узнал мой брат Юра. Будто бы сумасшедшая старуха была в молодости красавицей и единственной наследницей, и в ЧК ее пытали, чтоб она сказала, где зарыто золото, а она ничего не сказала, хотя знала, что отец закопал всё богатство где-то во дворе.