Наталья Пичугина - Роман в четыре руки

– Можно во дворе большую крепость построить?

– Можно.

– Можно картофелину сейчас?

– Можно.

– Можно в Первомайский сад? Мы вчетвером – до вечера?

– Можно.

Дети – впрочем, вслед за взрослыми – опустошали всё, что цвело во дворе или около дома: букеты с сиренью, тюльпанами, с жёлтой и бедой акацией, даже фруктовые цветущие ветки несли в Первомайский сад и на прилегающую к нему площадь, чтобы дарить их здесь любому, кого видели в военной форме. На площади же и в парке много дней подряд постоянно толпился смеющийся, плачущий, поющий, танцующий народ и с зари до зари кто-нибудь играл на аккордеоне.

Казалось, ни разу в том мае взрослые не произносили слова «нельзя!» Дома из детей оставалась только маленькая ещё для таких долгих и всё-таки дальних прогулок Оля – никто не объяснял вслух, почему ей приходится оставаться, но она, видимо, и сама понимала, что с ней братьям-подросткам обременительно, что она может потеряться в большом саду… но в какой-то из дней терпеливое мудрое сердечко её не выдержало, она тихо ухватилась за ладошку Полины и баском произнесла:

– Вам всё время можно. Когда я вырасту, мне тоже будет можно… Останься со мной!

Полина схватила четырёхлетнюю Олю, подняла, прижала к себе. Тётя Валя увидела, почти закричала:

– Нельзя! Нельзя! Олю – на пол!

Девчонки, обе, ничего не поняв, застыли, прижавшись друг к другу: под мальчика стриженая чёрная головка десятилетней Полины и беленькая золотистая – четырёхлетней Оли. Тётя Валя как-то враз заплакала, почему-то громко, навзрыд, долго не могла успокоиться, сбрасывая ладошкой слёзы со щёк, «какие крупные слёзы», – подумалось Полине. Оля стояла возле матери. Мать, отрыдавшись, молча налила в чашки компоту из сухофруктов, отрезала от кукурузного хлебного кирпичика по ломтю, каждой дала то и другое в руки, не сказав, как обычно, «за стол!», села рядом с Полиной, сказала:

– Я испугалась за тебя, таким, как ты, девочкам нельзя такую тяжесть поднимать. Это очень, очень опасно. Запомни – очень опасно, и никогда больше того, что можешь одной рукой без особого напряжения поднять, не поднимай. Говори себе «нельзя!» и всё тут. А то пупок развяжется.

– Пупок? – спросила Оля и задрала рубашонку, обнажила свой тощенький животик, потрогала пальчиками пупок, из чашки, которую она держала в другой руке, о чем она в этот момент совсем забыла, полился на пупок компотик. Тетя Валя рассмеялась, тоже почему-то громко, громче, чем обычно, и тоже почему-то долго, как показалось Полине, не могла успокоиться, словно смеялась и плакала одновременно. Полина и Оля потом шумно возились с водой, с ведром, тряпкой из добела измытой мешковины оттирая табуретку, на которой Оля сидела, красный крашеный ставший липким от компотных лужиц пол, пока бабушка не вышла из дальней комнаты, где сидела она почти безвыходно над белым платьем из крепжоржета:

– Небось битый час слышу шум да гам, что у вас тут происходит?

– Мы усваивали смысл твоей любимой присказки «все можно, кроме того, что нельзя», – сказала тётя Валя. – Хочешь подробности?

– Да ладно уж: выходит, всё нормально… а то думаю – мальчишки, вроде, не дома, а шум – будто мальчишник тут. Пойду дошивать, два дня у меня в запасе осталось… Девочки вы мои милые, – помолчав, добавила обычно сдержанная немногословная бабушка, развернулась как-то быстро, ушла.

Ни тётя Валя, ни Полина, ни даже Оля при мальчишках ни разу не вспоминали этот эпизод – будто женскую тайну хранили. Впрочем, так ведь оно и было… А между четырьмя женщинами – такими разными в возрасте – после того дня установилось некое внутреннее заведомое согласие, оставшееся на многие годы до бабушкиной кончины, затем – до тёти Валиной…

Ольга продолжает нести то домашнее согласие и теперь, умудряясь передавать тёплую энергию свою Полине и за несколько тысяч километров, и даже всего лишь по телефону: теперь другой возможности нет, да и вряд ли успеют они свидеться в ближайшие годы – цены на самолёт, на поезд ушли в недостижимую смертному заоблачную высь, кажется, навсегда, а выхлопатывать какие бы то ни было льготы для себя ни та, ни другая во всю жизнь никогда и не пытались – не желали и не желают.

Все необходимое для похорон Жека сделала, хоть и по чужой подсказке. Над гробом матери не смогла сосредоточиться и дала другим сказать прощальные слова, хотя могла бы сказать многое. На поминках сидела как еще один гость, все организовала и приготовила соседка.