House on the Lake - Post Blue

Наверное, так он все и представлял. Глубокая тьма, окружающая своей ночной пеленой весь Шеффилд, падающие с небес капли дождя, освежающие воздух, и относительная безлюдность улиц, пустующих до тех пор, пока не наступит туристический сезон. Он стоит на вершине башни Шеффилдской ратуши, под ним светятся фонари и вывески, спасающие его от абсолютного мрака. Его колени немного трясутся, но не по причине того, что от края башни его отделяет всего ничтожный шаг, а потому что весенняя пора в этот поздний час оказалась прохладней, чем он предполагал. Он крутил мысль об этом в своей голове не первый год, но, начиная с юношеских романтических впечатлений, это переросло в настоящую одержимость. В течение многих лет образ ночной башни ратуши возникал в его разуме в ответ на проблемы личной жизни и утомляющие стрессовые переживания. Наблюдая за его высокой черной фигурой, задумчиво смотрящей вниз, можно было сделать вывод, что чаша обломанных надежд и больных воспоминаний переполнилась, и его терпению пришел конец. По румяным от холода щекам текут отражающие свет капли, но это точно дождь, а не слезы, потому что в этом человеке больше не осталось сил для плача. Всю жизнь у него все выходило из рук и рушилось прямо на глазах, люди, к которым он привязывался, не разделяли с ним его чувств и покидали его жизнь, не видя в нем личность и собственную выгоду. Но последний акт перед концом, последняя глава книги истории его жизни должны были быть идеальными, хоть конец своего трагичного пути он хотел пройти, ничего не испортив. Он опустошенно глядит в ночное небо, пытаясь найти за пасмурными дождливыми тучами хоть одну звезду, которая составила бы ему компанию на его встрече с Аидом, но, не сумев отыскать на темном небосклоне ни одной яркой точки, его поток мыслей прервал звон. Это звон часов башни, стрелки циферблата указывали ровно двенадцать часов, а значит, наступил следующий день – седьмое февраля, его день рождения. Молодому и изнеможенному Полу Клэрсону исполнилось двадцать семь лет.

«Сейчас», – произнес Пол и, перехватив дыхание, сглотнул слюну. Закрыв глаза, он уже видел в мыслях, как бетонная земля все быстрее и быстрее приближалась к его лицу, и представлял яркий, распространившийся на три метра, артхаусный кровавый узор. Правая нога уже нависала над краем, и с ней по соседству вот-вот бы показалась левая, но, пытаясь поднять вторую ногу, бедный Пол Клэрсон осознал, что обеими руками намертво и не по своей воле держится за каменные стенки башни. Сердце парня, еще до того рокового момента, как надо прыгать, стучало невероятно быстро, а теперь оно словно обезумело. Руки напряглись и совершенно не слушались своего хозяина, вдобавок к ним, протестуя против своего хозяина, присоединились легкие и желудок, останавливающие его дыхание и вызывающие в нем тошноту. Пол ошеломленно смотрит своими пустыми глазами то на руки, которых, как ему показалось, схватил спазм или еще что, то на излучающие электрический свет улицы. Звон часов прекратился, а с ним, как бы иронично это ни было, и дождь перестал капать на крыши английских домов. Опять все испортил, черт.

Пол ставит правую ногу на твердую землю, и тело его поддается ему. Он в ярости и полон ненависти к себе, погоде, своему телу, своей жизни, да и, в общем-то, ненависти ко всему. Минуту побив ногой стены, он все в таком же чувстве злости и жалости к себе спускается по винтовой лестнице башни и выходит из здания Шеффилдской ратуши тем же путем, что и пробрался сюда. Клэрсон уже не думает о суициде, единственное, о чем он хочет думать – это о кружке светлого белопенного пива, которого до краев наполняют в местных барах. И он уже бы пошел в рядом стоящий паб, да вот только кошелек у него сперли прошлым днем, и Пол однозначно знал одно: «Моя жизнь не бесполезна, если я прохожу через все это дерьмо, то наверняка на небесах сидит какой-нибудь больной ублюдок, ехидно и с дурацкой улыбкой до ушей насмехающийся надо мной и моим несчастьем».

Жалобно провожая взглядом светящийся паб, Пол подходил к своему старому и обшарпанному «Ягуару». Внутри машины у него снова происходят приступы гнева и печали и на этот раз под удары его кулаков попадает руль и магнитола, Бог знает каким образом еще державшимся в автомобиле. Он уже ничего не понимал и не находил себе места, возвращаться в свою обветшалую лачугу, а к тем-более пересекаться с соседями-алкоголиками и маргиналами не хотелось, а ночные дороги города казались ему такими сексуальными, что он хотел найти смелости хоть для того, чтобы промчаться по ним со скоростью, какой еще не видали местные гонщики. Он заводит мотор и крепко, как это уже было на вершине башни, сжимает руками руль. Одновременно с тем, как он выезжает с парковочного места, в машине автоматически включается музыка в магнитоле, и вот он уже, апатичный и обезумевший, пролетает по городским кварталам в окружении ню-метала.