Олеся Стасевич - Оськин локомобиль. Маленькая повесть о самом главном

С глухим стуком вертолет коснулся земли. Двигатели начали медленно сбавлять обороты.

– Прилетели, – Николай, торопливо вытаскивал вещички из-под сиденья, – нас уже встречают. Пошли на выход, Павел Николаевич.

– Ну, с Богом, – Земцов размашисто перекрестился, встал, на ходу поправлял мятый пиджак, шагнул через открытый люк в горячую пыль, поднятую все еще вращающимися винтами, – пойдем с народом общаться.

***

Спустя час Оська ходко семенил кривыми ногами к поселковой школе. Интервью так и не получилось. Пока сидели на берегу, прилетел вертолет с депутатом. Рыжуха с оператором в спешке побросали свои сумки в уазик и поспешили на летное поле. У крайних домов они высадили Оську, взяв с него обещание, продолжить съемку позже. Свернул за угол. У дырявого школьного забора Оська заметил Алешку, сына местного егеря. Мальчик сидел верхом на пузатом барабане большого металлического агрегата с красными колесами, и, наклонив голову-одуванчик, самозабвенно качал передний зуб. Рядом в тени крапивы лежали две патлатые, обвешанные кусками линялой шерсти собаки.

– Алешка, слазь вниз. Инструменты принёс?

Прищурив глаз, Оська любовно огладил пузатое брюхо машины. Согнулся, покряхтывал, помог достать Алешке из-под агрегата ящик с инструментами.

– Отец уже приехал или на кордоне? Собаки, вижу, его здесь.

– Утром приехал. В контору сразу ушел. А что с зубом делать, аба? – Алешка протянул кулачок и разжал пальцы. На испачканной ржавчиной ладошке мраморно белел маленький острый зуб.

– Я, когда был маленьким, таким как ты сейчас, закатывал зуб в хлебный шарик и отдавал его собаке. Она его хватала, а я приговаривал: «Собака, собака, съешь мой плохой зуб и дай мне взамен хороший…»

Оська потрогал на ладошке мальчика зуб, потом добавил:

– Чтобы новый вырос быстрее.

– Дуське отдать? – Алешка кивнул в сторону собак. Одна из них, услышала своё имя, подошла, наклонила голову, боднула лобастой головой в коленки мальчика.

– Можно и Дуське. Она хорошая собака, сильная. Медвежатница. Вырастет у тебя новый зуб, как у медведя крепкий, острый.

Оська ласково трепанул жесткую шерсть на загривке собаки, потом хлопнул по округлому боку механизма так, что тот весело отозвался протяжным гулом:

– Посмотрим сегодня вот этот клапан, я у него прокладку заменю, а ты вентиль раскрути и вычисти.

Вдвоем обстоятельно, на промасленной ткани, поверх травы, разложили инструменты и принялись за работу.

Этот ржавый паровой агрегат под радостный гомон поселковой ребятни Оська прикатил в начале лета с заброшенной лесосеки. Давно хотел это сделать, все руки не доходили. То трактора не было, то сам уходил в тайгу на промысел. Когда поставил его у школы, люди посмеивались:

– Зачем ржавоту сюда притащил, мало ее на старом рыбозаводском дворе валяется? Может, на металлолом хочешь сдать, в райцентр? А как повезешь? Отсюда только баржей получится… Больше на доставку истратишь, чем выручишь от продажи.

В ответ Оська только крутил головой, хитро улыбался. Сбивал кепку на затылок, прихлопывал по коленям, колченого выступал вперёд к любопытным:

– Это ж раритет еще позапрошлого века. Вот очищу его от ржавчины, покрашу и поставлю на постамент посреди площади. Памятник инженерной мысли человека будет.

– Хо, хо… Чудит Оська, – отмахивались мужики от назойливых женщин, им покою не давали Оськины занятия.

Смеялись люди, шутили над его чудачеством, со временем попривыкли и отстали с расспросами. А Оська побурханил, как полагается, принял полстаканчика на грудь и взялся, как он выражался, «за реанимацию».

Галдели у школы восторженные мальчишки, да так голосисто, что матери на другом конце села знали, толкутся их ребятишки у Оськиной железяки. Так, перебирая клепочку за шурупчиком, шурупчик за винтиком, попривык, сроднился с машиной Оська, стала для него она, что конь для кочевника. Просиживал рядом с ней короткие серебристые ночи, пока не розовело небо на востоке. Любовно оглаживал выпуклый бок, похлопывал по железной обшивке, перебирал негнущимися пальцами, словно узду, сложный рисунок задвижек. И машина ему отвечала из своего переполненного медными трубками нутра глубоким протяжным звуком.

Из всей ватаги мальчишек, все чаще задерживался у Оськиного агрегата десятилетний Алешка. Целыми днями возились они вдвоем с механизмом, чистили, собирали, подкручивали. А по вечерам, когда в воздухе терпко сгущались запахи земли, травы и навоза, далеко по степи становились слышны голоса людей, лай собак во дворах, сидели Оська и мальчик на штабеле досок и смотрели, как алеет степь под лучами уходящего солнца. Представляли, как закрутятся колеса их машины, запыхтит, зачавкает она шкивами и ремнями. И под протяжный гул ее барабана над синими гольцами, над сиреневыми заплатками чабреца на степном покрывале, будут плыть на закате розовые облака. А если подобраться к ним ближе, хотя б на макушку ближайшей сопки, то будет казаться оттуда Алхатуйка рассыпанной ненароком горстью домишек. С кривыми заборами огородов и выпасов, с едва заметным штришком, дороги, что тянется вдоль берега по степи лишь в одну сторону, в далекую, чужую, расцвеченную яркими огнями, горластую жизнь больших городов. А в другой стороне нет дорог, только тропы петляют по морянам, распадкам, сопкам, в тайге, меж деревьев, в кронах которых лишь байкальский ветер гуляет: «Аялха ту-у-уйл… Аялха ту-у-уйллл… Стой человек… Конец пути… Дальше дороги нет…»