Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Бытие. Есть. Сознание. Найдем. Блаженство. Мимо.

Редин привлекает внимание подзывающим взмахом руки и добивается того, чтобы на улице Юных Ленинцев к нему подошла притягательно сложенная дама, но так как она не понимала, зачем она это сделала, ему пришлось проговаривать мало чего заслуживающие слова.

– Вы, наверное, не будете спорить, – сказал Редин, – что каждой женщине необходим мужчина. Так, почему не я?

Дама сконфуженно замялась.

– Мужчина у меня уже есть, – ответила она.

На лбу Редина ясно проявилась вопросительная интонация, появившаяся в результате взаимодействия многих, в изобилии наложившихся друг на друга, слоев нестареющей от женских прикосновений кожи – Редин вспомнил, как когда-то он шел по осеннему парку под немигающими даже отблесками своего предназначения фонарями и спрашивал у другой сентябрьской женщины: эти фонари когда-нибудь зажигаются?

Она ответила: никогда не видела, и Редин улыбнулся, он негромко промолвил: значит, все-таки зажигаются.

Затем он расстался с ней со словами: мне было бы скучно быть тобой, но с этой женщиной он бы прошелся и дальше, чем смерть; с ней бы ему не показалось лишним просто умирать от жизни.

– Мужчина у вас уже есть, – повторяя для самого себя сказанное сегодняшней дамой, протянул Редин. – А почему не я?

Внимательно оглядев его, посаженное на мощный костяк, нездешне благородное лицо, она смутилась своей холодной всеядности; она бы не возражала ударить козырем по правде, но все, чем они занимались потом, было молчанием.

Редин молчал не о ней.

Как маятник, мерно, в кресле-качалке, с двумя заряженными кольтами, в нестиранном холщовом рубище, вы учитель дзэн? Начнем с того, что я пьяница и изгнанник.

И все остальное? Мой внутренний взгляд видит ледники и пещеры, горные кручи и выжженные пустыни, предающихся разврату миротворцев и воспитывающих чужих детей ростовщиков; закрыв глаза, я увижу и тебя.

Сейчас не видите? Не сомневайся во мне – опечалился разум, окаменело нутро! Луна легла мне на голову. Отходящая царица опорочила мое имя. Первая кровь прольется еще до рассвета.

Редин оплакивал не ангелов.

Он не возбуждался от удара током.

Ему никогда не приходилось смотреть в глаза страха с такой беззащитностью, как Семен «Марафет» Белковский.

Рыба-попугай в оренбургском платке, вынужденное поло на слоно-китоглавах, показательное выступление, когда разные части моего тела собираются в одно целое недалеко от центра поля – все это от страха. Нет ничего проще страха.

При виде этих гнусно подмигивающих здоровяков Семен «Марафет» Белковский, несомненно слышавший о том, что раздвоение бороды у Христа стало появляться на иконах лишь с середины десятого века, сразу же ощутил все недостатки их нынешнего положения.

На опустошенной ночью Второй Парковой улице ему и его девушке ждать помощи было уже неоткуда, а здоровяки все надвигались.

– Значит так, заморыш, – сказал Белковскому некий гладко выбритый детина в полупрозрачной майке с надписью «Эхо Москвы». – Ты быстро отсюда исчезаешь и не подсматриваешь на те процессы, что мы сейчас осуществим с твоей барышней. И не вздумай легавых позвать! Хотя, если хочешь, зови, мы на одном месте долго топтаться не собираемся. – Небережно потянувшись к его спутнице, он обратился конкретно к ней. – Привет тебе, красавица… цыпленочек… сахарные губки…

Посмотрев на свою уже соприкоснувшуюся с их недружественными руками девушку, Семен «Марафет» мгновенно принял ответственное решение.

Крайне ответственное.

– Не трогайте ее, – сказал он.

– Ты еще здесь?! – недовольно рявкнул один из здоровяков. – Ну, что же ты за человек! Тебе же здесь, грыжа ты лохматая, ну совершенно нечего делать.

– Выслушайте мое предложение, – твердо сказал Белковский.

– Ну, валяй.

– Если вам так невтерпеж… то лучше меня!

Здоровяки обменялись уважительными взглядами.

– А ты, заморыш, – процедил все тот же детина, – отнюдь не так плох, как кажешься. На мужские поступки способен…

– Вы принимаете мои условия? – спросил «Марафет».

– М-да… Хммм… э… – ответили ему. – Что же не принять.

Неумело обнимая свою Веру, Семен «Марафет» пытался успокоить ее ласковыми, как никогда поцелуями, Белковский целовал ее губы, щеки, волосы; вода вытекает из ванны и мне хочется утечь вслед за ней, чувства и смерть, фикус и «Солнцедар», очевидное смущение, восьмой лепесток, вместилище Я…

Затем он гордо обернулся к здоровякам.