Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

На грозовом облаке.

Один, улыбаясь, валяется на спине, другой утомленно сидит в тайском шезлонге. Сердитый, как филин.

– Наконец-то домой, – пока еще отражаясь в безымянном озере около Эвереста, сказал первый. – Как думаешь, мне отпуск дадут?

– Не дадут, – угрюмо ответил второй. – Не давали и не дадут, завтра же нового подопечного подсунут. Мразь какую-нибудь.

– Мой последний именно таким и был, – усмехнулся первый. – Когда он вчера загнулся, я словно бы моложе стал. Твой-то тоже, наверно, по полной сволочился?

– Он гением был.

– В какой области? – заинтересовался первый.

– В поэтической, – ответил второй.

– Где?! В поэтической?! Я с этой областью не раз сталкивался. Там у подонков такая концентрация, что никакого зазора не найдешь. Как у твоего фамилия?

– Тебе без разницы, – отмахнулся второй. – Его все равно ни одна собака не знала. Ни собака, ни енот.

– Почему?

– Так вышло… Грустная история.

– Я грустные больше всего люблю. Есть в них что-то земное, оригинальное.

– С оригинальностью тут полный порядок, – негромко сказал второй. – Полнейший.

– Ну так, давай, не томи.

Угрюмый хранитель Махалой Пустостал, работавший за годы своего служения и с драматургом Расином, и с разведчиком Кузнецовым, и с бездарным китобоем Джорджем «Камбалой» Мактавишем, опустил шезлонг пониже. Теперь он почти лежал.

– Человек, за которым я присматривал, – сказал он, – был сверхпоэтом. Мощи абсолютно не местной. За все существование этого шарика с ним и рядом никого не было. Но подарить свой талант людям он не мог.

– Не хотел? – вкрадчиво спросил Бализар Дарвуч.

– Очень хотел. Но не мог. Никак не мог.

– Что значит, никак?

– Во-первых у него был ужасный почерк, – пояснил Махалой, – он и сам его не понимал. Так что, поведать о себе письменно он не умел. Устно впрочем тоже.

– А это еще почему?

– Ты бы слышал его дикцию. У него была такая дикция… в общем, лягушка и та отчетливей квакает.

– Но печатать-то он мог? – спросил Бализар.

– Когда он садился за клавиатуру, он начинал страшно нервничать, пальцы тряслись и вследствие этого не попадали по нужным клавишам.

– Никогда не попадали? – удивился Бализар Дарвуч.

– Никогда, – вздохнул Махалой.

– Крутая история… А умер он отчего?

– От голода.

Свесившись из шезлонга, Махалой Пустостал взял с искрящейся поверхности хрустального столика засахаренный петушок.

– Я бы его накормил, – сказал он, – но у нас же инструкции, сам понимаешь.

– Понимаю, – сказал Бализар. – Брось-ка и мне петушок.

– Держи.

В эту секунду хранителям немного заложило уши. Они выходили из земного притяжения, Седов никому себя себя не отдавал: не отдаю… и не отдам – ни за что; Фролова не покидает щемящее чувство всеобщей бессмысленности, и он предлагает несоответствующей ему жене «временный отказ от супружеского сожительства с целью более интенсивного молитворения».

Фролов предсказуем и тягуч, его мысли о жене имеют смешанное содержание: не зарывайся. Охлынь. Будь легче в нажиме на мое самолюбие.

Об ноги Фролова трутся исключительно некастрированные коты, в его мокрой руке шипит таблетка аспирина, и в одной манвантаре с ним, в городе мастеров – Фролов считал этот сон одним из наиболее цельных – среди жестянщиков и плотников, столяров и дробильщиков живет презираемый всеми тунеядец.

Необходимо отметить, что он презирал их не меньше, научившись стоять лишь в четыре года, но отныне его уже не столкнешь; работа в городе закипала вместе с восходом солнца, и любящему хорошо поспать Козиме Пласту, никогда не удавалось толком выспаться: стук молотков, бодрящие песни бензопилы, настроенное на бесноватую бодрость радио…

Особо не поспишь. Но Козима Пласт не отчаивался – он копил деньги, и в один прекрасный для себя день он подсчитал накопленное и отправился на черный рынок. Домой он вернулся лишь под вечер, причем обе его руки были загружены тяжелыми свертками.

Козима Пласт сразу же закрыл дверь на цепочку и почти всю ночь что-то кропотливо собирал.

Ближе к утру творение было готово: в первый раз в жизни Козима Пласт ложился спать с уверенностью, что если они завтра испортят ему утро, он так им его испортит…

Едва рассвело, рабочие стукнули друг друга по ладоням и начали укладывать асфальт. Каток радостно пыхтел, жаркая вонь поднималась, лопаты свистели вверх-вниз…

Окно второго этажа карающе распахнулось и оттуда прямо на рабочих выглянул пулемет. Трудовой народ попытался разбежаться, но куда там: стрелявший клятвенно обещал себе не промахиваться.