Анастасия Корепанова: В постели с психологом

Я – блудница и святая.

Отложив свою книгу, он снял очки, и я почувствовала его взгляд, а затем проскользнувшие под шелковый пеньюар руки. Я сделала побудительное движение, чтобы отложить и свою книгу.

– Читай, – голос его был спокойным и повелительным.

Я продолжила. Он тоже. С каждой последующей строчкой мой голос срывался все чаще, пока не оборвался, перейдя в стон наслаждения.

Я была настолько счастлива, что в какой-то момент испугалась этого. Всякий и каждый считал своим долгом в этот короткий месяц найти возможность сказать мне, что наши отношения ненормальны и не имеют права на будущее. Я взмахивала руками и отгоняла эту чушь. Но, видимо, конформизм в определенной степени был мне присущ, и зерно сомнения начинало медленно прорастать. Мне казалось, что именно я виновата в несчастье его жены, детей и всего мира. Сказав, что мне нужно побыть одной, я уехала.

Это была бесконечно долгая ночь! Несносная. Невыносимая. Уже на полпути от него мне хотелось тут же развернуться и поехать обратно. Сказать, что мне плевать на весь мир, что каждый сам выбирает свой путь и если кто-то решает страдать, то это лишь его выбор, а я выбираю идти по дороге жизни с ним.

Как только наступило утро, я вернулась. Его не было дома. А у меня был для него подарок – «Чтец» Шлинка.

В голове снова все смешивается. Словно я не вспоминаю то проходящее по позвонкам предчувствие неизбежного, а проживаю его вновь. Как если бы я еще не была уверена, чем все закончится.

Я набрала его номер и, когда он ответил, приложила все свои усилия, чтобы максимально беспечно предложить встретиться в городе.

Он взял книгу и сказал, что давно хотел ее прочесть.

– Знаю, – ответила я.

Я говорила. Говорила и говорила без умолку, что жизнь в этом городе мне стала невыносима. Что взгляды людей, их порицание, осуждение, звонки его жены – все это сводит меня с ума. Что нам лучше уехать. Что я готова работать. Готова на все. Только бы быть с ним и подальше отсюда. Он молчал. Смотрел на меня. Но его взгляд был слишком громким.

– Это конец? – спросила я.

– Нет. Это начало конца.

Было 28 февраля.

Ночь, которую я пропустила через десятки и сотни вариаций. Думая, изменилось ли бы что-то, если бы я сделала эти последние шаги.

Какая-то часть меня знала, что он больше не придет. Но другая всячески отказывалась в это верить. «Нет ничего невыносимее ожидания поезда, особенно когда ты лежишь на рельсах», – сказал кто-то. Вспомнилась Каренина.

Время остановилось, и минуты на экране моего телефона категорически отказывались сменять друг друга. Каждый шорох побуждал меня открывать двери в надежде, что это он. Каждая проезжающая машина, бросающая свет фар через холодные окна, то поднимала, то обрывала внутри меня нечто, что с каждым разом падало все больнее.

Я не выдержала и вышла из дома. Это была действительно редкая для юга зима. Таксисты не могли завести свои машины наутро, так как они промерзали насквозь. Но я знала, что он, тот, кого я так жажду увидеть, сейчас сидит в своей машине и расставляет знаки препинания в нашей истории.

Пройдя большую часть пути, я увидела знакомые фары. На стоянке было так тихо, а на улице так холодно, что казалось, трещит не снег под ногами, а сам воздух от теплого дыхания.

Я остановилась. Прошла минута. Или час. Я не знала, во сколько вышла и сколько простояла там, но небо начало бледнеть. Близилось неизбежное утро. Не чувствуя ни холода, ни собственного тела, я развернулась и побежала прочь.

Потом была кухня. Стол. Холодильник. Мои причитания. Или слезы.

И «Крик» Мунка. И «Тошнота» Сартра. И «Меланхолия» фон Триера. И просыпания среди ночи в слезах. Вы когда-нибудь рыдали во сне? И виски. Резкий, почти тошнотворный. Ранним утром, из недопитого стакана. И бесконечно длинные дни. И разъедающая изнутри пустота. Мне было невыносимо настолько, что я не нашла ничего лучшего, как сделать себе еще хуже. И появились любовники.

Бессмысленные. Пустые. Незаметные. Я механически соблазняла их и забывала наутро. Каждый раз чувствуя, что ниже падать некуда, я старательно бурила землю. Я упустила момент, когда боль прошла и я попросту перестала чувствовать. Ни грусти. Ни радости. Ничего.