Полина Елизарова - Бабы, или Ковидная осень

Катя вернулась в сестринскую.

Блатная, издавая открытым ртом отвратительный храп, дрыхла на диване.

Большой свет был выключен, над раковиной едва горел светильник с подыхающей, требовавшей замены лампочкой.

На столе, рядом с коробкой печенья, лежал забытый Катей мобильный.

«Лег?» – отстучала она сыну.

«Давно», – через пару минут откликнулся он.

«Врешь! – с раздражением подумала Катя. – В компе, говнюк, сидишь».

Осторожно, чтобы не разбудить чутко спящую, несмотря на обманчивый храп, Блатную, Катя прокрутила по часовой стрелке ключ в замке шкафчика и достала оттуда бутылку со спиртом.

На подоконнике стояла недопитая бутылка «Святого источника».

Вылив остатки чая в чашку Блатной, Катя плеснула в свою чашку граммов двадцать спирта и развела его водой примерно один к трем.

«Антиковидные!» – подбодрила себя она.

Алкоголь она никогда не любила. Быстрый и «бычий» кайф средневековья не приносил ей ни веселья, ни успокоения, а лишь делал голову пустой и какой-то дурной.

Но ради своей соседки ей иногда приходилось идти на компромисс и, давя во рту горечь, пить с ней водку, выслуживая перед ней звание единственно верной подруги.

Выпив залпом, Катя, за неимением другой закуски, затолкала в рот очередную печеньку.

Уставившись в спину Блатной, прикрытую тонким, колючим больничным одеялом, Катя пыталась понять, какие чувства вызывает в ней невольно прочитанное в чужом телефоне.

Спирт успел слегка затуманить сознание, высвобождая глубинное, истинное, то, к чему она сейчас хотела прислушаться.

С раннего детства ей запрещали выражать свои потребности и эмоции, заставляя делать то, что хотели от нее другие.

«Тебе не холодно, не ври!» – отмахивалась от нее, еще маленькой, но уже нескладной и некрасивой, мать, болтая с соседкой на лавке.

«Здесь негде писать, потерпишь до дома!» – тянула она ее из парка.

«Месячные – это не болезнь. Вставай и уберись в квартире!».

«Не умничай! Мы с отцом не для этого жизнь прожили, чтобы ты, начитавшись книг, нас еще тут учила!» – Эти и им подобные фразы с детства стали для Кати частью привычной среды сосуществования с другими людьми.

В школе и медучилище девчонки поддевали ее за мальчуковую внешность и усердие в учебе, дворовые – за замкнутость и нежелание разделять с ними нехитрые радости жизни.

Она давно уже привыкла не обижаться, когда обижали, привыкла не верить брошенным вскользь пустым обещаниям, не принимать близко к сердцу критику и даже хамство.

Вот только Нинка была другой – обезоруживающе хрупкой и восхитительно эмоциональной.

Неизвестная – наглая, беспринципная, и, вероятно, красивая, в этот ничем не примечательный стылый сентябрьский вечер намеревалась грубо столкнуть ее со сцены.

Катя попыталась во всех красках представить, как зайдет в палату, как вожмет клавишу верхнего света, тычком в плечо разбудит Нину и сделает то, что должна, – ткнет лицом в спасительную для ее женского достоинства правду. И мир Нины – где если и травились, то несвежими устрицами, а пьянели только от холодного, по несколько тысяч за бутылку шампанского, – этот праздничный мирок с повседневными футболочками по двадцать тысяч штука, шатнется и поплывет из-под ее все еще стройных загорелых ног.

Но рядом будет она, Катя!

Подперев своим крепким пацанским телом потерявшую равновесие Нину, она не даст ей упасть в разверстую под ногами яму, не позволит скатиться до импульсивных действий, запретит звонить сплетницам-подругам, отговорит тревожить с утра скверной новостью пожилых родителей и уж тем более детей.

Всю ближайшую неделю, которую Нине предстоит провести в отделении, Катя будет рядом – ради этого она даже договорится, сославшись на ремонт в квартире, взять чужие смены.

Она, невольная свидетельница ее женского краха, станет для Нины незаменимой.

Для начала ласково вколет ей лежащее в кармане наготове успокоительное.

Не слушая грязных ругательств, оскверняющих Нинины мягкие губы, Катя, сжав ее тонкую ручонку в своей, будет молча поглаживать ее запястье.

Она оставит на посту записку, что находится с экстренной пациенткой в девятой палате и, не смея заснуть, клюя носом, просидит подле больной всю ночь.

И будет видеть с ней те же самые, потекшие наружу из раскупоренной предательством мужа души, тревожные сны.

Под утро она вернется на пост.

В семь утра, с привычно затекшей после смены шеей и разламывающейся от долгого сидения поясницей, зайдет на кухню и попросит Алку, разносчицу еды, отбирать для девятой лучшие – не пригорелые и хорошо прожаренные куски.