Ярослава Предеина - Магия жизни бабки Манефы. Открой мОгию своей жизни…

Бабка Манефа, как велось в серьёзных случаях, без прямых указаний и с вопрошанием во взгляде, направляла дедову деятельность.

– Добро. Сделаю, лада моя, даже не сумлевайся, – и Дед вышел, направившись в свою мастерскую.

А бабка уже встречала вернувшегося в гнездо Гвидонушку:

– Быстрокрылый мой просветитель, благодарствую за службу верную!

И казалось, от бабкиной похвалы и благодарности, у комарика «глазок», датчик уровня заряда, закатился в блаженном смущении. Видимо, доброе слово и квадрокоптеру приятно.

Через минуту бабка уже перебирала на столе лоскутки: кумачёвые с червончиками, васильковые с «живчиками» кубовой набойки, пестрядь и полосатые. И поучала Гвидона, будто ему когда-нибудь могло это пригодиться:

– А торокА-то, лоскутно одеяльце, шилось на рождение младенчика… Да в кажный, отдельно шитый лоскутик, вкладывались пух птичий али шерсть овечья – для силы обережной…

Вот и следующий день клонился к вечеру. Закатное солнце целовало на ночь макушки деревьев и тепло оглаживало всё, что попадалось под его косые лучи. Ложились длинные тени. Бабка Манефа сумерничала в избе одна – Дед был на особом задании. Как обычно, бабкино предисловие к нему было более объёмным, чем суть самого поручения:

– Дееед! А не ты ли у нас самый знатный ходебщик-от?! Лучшего-та коробейника и в прежни времена не припомню: угадать, чего кому надобно, найти-достать, продать-обменять, да при том, не обманув человека – ты могёшь! На тебя, родимый, вся моя надёжа: молозива от бурёнки маненько бы раздобыть, да в энто-то времячко тельну корову трудно сыскать…

Дед, ничтоже сумняшеся в необходимости такой причуды, живо переобулся в яловые сапоги со слегка загнутыми носами, оправил на себе опояску, поиграл в бабкину сторону мохнатыми бровями и исчез за дверью.

Теперь бабка сидела на лавке напротив устья затопленной печи, её неподвижность была обманчива, а внимание и сосредоточенность были далеко за пределами избы. Особый, сильный взгляд выдавал напряжённую деятельность её сознания в тончайших слоях непроявленного.

Многотрудные, загорелые в тёмное бабкины руки со слегка узловатыми пальцами, гладили разложенную на коленях лоскутную торочку. Бабка, глядя на пляшущий в печи огонь, на ощупь перебирала пальцами лоскуты одеяльца: какие-то оглаживая, проходя мелкими движениями, а другие, будто нащупав что-то, разравнивала и разминала подольше.

Чуть тревожно тикали старинные ходики. Немного потемневшие гирьки и цепочки висели всегда в одном положении, поскольку никто часы не заводил. Они «шли» сами, мерно отсчитывая время, отведённое на самое главное в жизни, и никогда не показывали часы, совпадающие со временем суток. Под облупившейся местами краской верхнего слоя проступали следы росписи циферблата, рассчитанного на такое исчисление времени, какого, казалось, и существовать-то никогда не могло.

Ещё ходики служили кельей язычнице-кукушке. После того, как однажды бабка Манефа защитила их от посягательств заезжего собирателя древностей («…костьми лягу, а не отдам!»), кукушка завершила тысячелетний обет молчания и стала, хоть и редко, возвещать «аки оглашенная» приближение особого момента, времени, мига, сига…

Вот и сейчас, как только на пороге появился вернувшийся с глиняным горшочком Дед, кукушка заворошилась в своей обители, «с ноги» распахнула дверцы окошечка ходиков и чуть сипло намекнула:

– Ку-ку!..

Единственный сохранившийся её глаз из огранённого кровавика смотрел прямо во внутреннее Око каждого из стариков одновременно. Значительно и глубоко.

– Вота и маковку нашу привезли, – тихо сказала бабка, беря у Деда из рук горшочек с целебным веществом и ставя его в печь.

И тут же совсем сгустившиеся сумерки прорезали два луча фар, мельком осветив избу через окошки. Ещё через минуту в дверном проёме возникли фигуры мужчины и женщины: она, будто в изнеможении, прильнула к дверному косяку, он – бережно держал на руках девочку лет трёх. Её светло-льняные волосики и тоненькая левая рука висели безжизненно. Взгляд бессмысленно блуждал по бревенчатым стенам и потолку. Большие серо-голубые глаза казались тёмными и без дна. Через них можно было заглянуть в бесконечность мироздания.

– Помогите! – выдохнула женщина. – Дочка умира…

У неё перехватило горло – горечь невыраженного чувства застряла в нём огромным комом, и молодая женщина без сил опустилась на порог, будто большая раненая птица.