Ilona Becksvart - Мраморное сердце

В зале никого не было, и он мог бродить никем не отвлекаемый, сколько угодно. Концентрироваться на чём-то было нелегко, или скорее он не мог найти желание отвлекаться на что-либо, всё было серым и унылым в этой жизни. Но всё же и ему надоедало бродить бесплотным духом с пустой головой, в подсознании он жаждал исцеления, и проблески неуловимого счастья периодически дразнили его из непроходимых уголков этой жизни. Что-то с этими скульптурами в полный человеческий рост было не так, и до него не сразу дошло, что именно. Они казались идеальными во всём – в пропорциях, чертах, живучести и даже индивидуализме, и можно было их разглядывать часами и не увидеть ни одного изъяна, насколько безупречно и искусно они были вылеплены из податливого мрамора. Идеальная чистота, гармония и стремление к высокому, ого, подумал он, чем не повод вдохновляться и стремиться к этому идеальному состоянию?

Но когда он шёл назад, любуясь этой красотой простоты и целостности, что-то странным образом начало меняться. Вроде бы он видел те же самые фигуры, стоящие безмолвно в полутёмном зале, только почему-то их идеальная чистота уже не бросалась в глаза. Что за искажённое видение, думал он, но всматриваясь в глубину несуществующих душ этих скульптур, он всё меньше ощущал в них гармонию. Теперь они казались ему сломанными и вымученными, их гибкие тела теперь выглядели скрюченными и перенапряжёнными, их взгляды не стремились к свету, а тонули в тумане собственного отчаяния. Их прекрасные конечности теперь, казалось, были налиты свинцом, малейшее движение провоцировало неслыханную агонию. Их позы кричали о болезненных ощущениях, жуть, страхи, тоска, всё перемешалось в их отчаянных попытках не сойти с ума, и, в конце концов, этот коктейль из безумия, ужаса и депрессии постепенно оседал в безразличии, в унылом и ничего не выражающем безразличии ко всему на свете. Принятие собственной дисгармонии и полное погружение во мрак кричали о разрушении и полной противоположности жизни, они олицетворяли анти-жизнь и лишали смысла всего вокруг.

Но эти сломленные анти-жизни с их сломанными телами, что нависли над ним в этом осязаемом одиночестве, были настолько уместны в этой задыхающейся дисгармонии, что становились безупречными. Это было невозможно описать, и когда он снова на них смотрел, приняв, что даже дисгармония способна указать путь к высшей экзальтации, они снова казались идеальными в своей чистоте и правильности. Его это напугало и поразило, эта обратная сторона экзальтации вызывала в нём необъяснимые страхи, он вдруг понял, что такое быть сломанным. Ему было не по себе от того, что он ощутил сейчас слияние с дисгармонией этих скульптур в их высшей форме искажения, он был таким же сломанным и анти-идеальным сейчас, и это вызвало в нём волну отвращения к миру и к самому себе. Нет, никто не имеет права уничтожать свой внутренний свет и растворяться в пустоте, вакууме, чёрной дыре, в полное ничто.

Он выскочил из галереи и долго бежал по узким улочкам Парижа, пытаясь скинуть это наваждение, откинуть эти чёрные страхи и желать снова стремиться к свету. Эти обезображенные образы его преследовали, лишали его личности, присасывались к его измученному духу, но их противоположная сторона кристальной и непогрешимой чистоты указывала на то, что за этим скрывается неописуемый ад. И может, чтобы прикоснуться к этой нагорной непорочности, было необходимо пройти все круги ада? И тогда он осознал, как мелочны его тревоги и печали, как глупы и бессмысленны его треволнения, он был жив и в здравом рассудке, и только что он чётко осознал определение идеального состояния, и как оно близко с понятием полной деградации. Если это и не был катарсис, то он полностью переосмыслил реальность.

После этого он вернулся в Нью-Йорк и начал «новую» старую жизнь. Конечно, ему не удалось совсем избавиться от чувств к Райану, но теперь он смело мог выжить без него, и видеть его без этих страшных эмоций, он отпустил его из своей жизни и теперь старался воспринимать как начальника. Он себе умышленно создавал тяжёлые тесты, искал деловых встреч наедине, чтобы полностью соответствовать своей роли и не испытывать лишних эмоций, а спокойно концентрироваться на решении рабочих вопросов. Пока один день Райан не наорал на него и не назвал приставучей пиявкой, требуя не лезть в его жизнь и не распространять грязные слухи. Джулиан опешил от этих несправедливых слов, знал бы Райан, каких усилий ему требовалось, чтобы отпустить его и просто быть порядочным подчинённым, забыв обо всех моментах счастья, что он испытывал рядом с ним! Что за нелепые обвинения, он к нему не приставал и никакие слухи не распространял (разве что выказывал пренебрежительное отношение к новой пассии Райана)! Это было настоящим ударом для него. После такого тяжёлого периода, что он пережил в Париже, вызвавшего психологическую травму, что мучила его ещё не один год, Райан бросал с презрением ему в лицо эти необоснованные обвинения?