Даниил Пиунов - Дитя смирения

Светало. Персикового цвета солнце вздымалось над холодной землей, пробуждая певчих, трубивших о начале дня. Вдаль уносилось шоссе, по которому не переставая мчались фуры, груженные древесиной или очередной просрочкой для жителей областного центра. Местные жители тамошних деревень, мимо которых и проносились громадные грузовики, облизывались, словно лисицы из басни Крылова, сетуя на то, что «Магнит» открывает свои магазины только в городах. И деревенским хотелось вкусить плоды цивилизации, находящейся так близко и так далеко одновременно, как и фуры, не сбавлявшие скорость на трассе. Медленно просыпался лес, в котором истоптали ни одну тропинку как местные, так и не очень жители. Как и полагается, в нем росли и ели, и сосны, и березы, и даже столетние дубы. Даже удивительно, как их до сих пор не вырубили и не пустили в оборот смекалистые дельцы, давно паразитирующие на остатках государственности. В каплях росы важничали и играли друг с другом лучи солнца, все больше и больше освещающего доселе темные уголки городского леса. Городским его называли лишь потому, что с недавних пор его включили в черту города, хотя и находился он в добрых десяти километрах от центра города, где, как и полагается, стоял всеми обожаемый и ненавидимый одновременно старик с кепкой в руке, указывающей путь в никуда.

И покуда солнце освещало лес, все отчетливее становился виден изрядно обглоданный и обклеванный птицами труп женщины средних лет. Она болталась в петле, явно повешенная после жестокой расправы. Один из ее глаз был выклеван старым вороном, следившим за порядком на той самой поляне, где и висела простушка, а именно так и следовало называть женщину лет тридцати. Птицы успели полакомиться и печенью, благо на полуобнажённом теле было предостаточно резаных ран и следов отвратительного надругательства над этой типичной представительницей своего времени. Ее серебряного цвета туфельки были выброшены в канаву вместе с ее сумочкой, купленной в одном из подземных переходов. Платье в цветочек было изорвано и порезано, причем невооруженным взглядом было видно, что руку к убийству женщины приложил профессионал, а, быть может, и профессионалы. Волосы, конечно, были безобразно растрепаны, а всякий остаток косметики был размазан по обезображенному лицу, на котором к тому же были видны следы армейской обуви, кажется, 43 размера.

Конечно, жестокими убийствами было трудно удивить жителей областного центра, уже привыкшим к очередным вечерним сводкам, особенно в конце недели, где скрупулезно подсчитывали и смаковали каждую цифру. Сотни и тысячи ограбленных, десятки убитых и ставших жертвами насилия, униженные и оскорбленные – все они давно стали семьей, пускай того и не сознавая. Семьей обделенных вниманием со стороны равнодушного общества, полюбившего запираться в своих ничтожно крохотных и оттого ненавистных ими квартирках. Индивидуальный террор – атавизм, с которым хоть и неохотно, но борются. Коллективный же, более опасный и всеобъемлющий, столь западает в душу иным, что, когда они приступают к нему, большинство лишь разводит руками и призывает примириться с ним. Принять как должное пропажу людей и появление на их квартирах больших черных квадратов предлагают не только в книгах и телешоу, но и в разговорах, как бы невзначай. Любительницей таких разговоров была и Елизавета Ивановна Перепелкина.

Перепелкина ютилась не первый год в однушке на юго-западе города, в новом микрорайоне, выстроенном на старом кладбище, которое благополучно закрыли и избавились от всякой мишуры: на помойку полетели кресты и ограды, венки и поминальные конфеты, печенюшки и надгробия, позабытые родственничками в суете мирских будней. На другом конце города вроде как открыли новое кладбище, а вместе с тем и свалку ядерных отходов, которая уж очень хорошо вписывалась в антураж. Мертвым все равно, а вот для выполнения национальных проектов – хорошее подспорье. Впрочем, родители Перепелкиной были живы, и она, конечно, не интересовалась судьбой чужих могил. Более того, жили они в сотнях километрах в своей маленькой деревенской утопии, где лучше думалось и дышалось. Елизавета тоже мечтала заработать на хороший загородный домик, но никогда и не при каких обстоятельствах не принимала выгодные предложения от импозантных боровов, облюбовавших ее квартиру. Она полагала, что так она выглядит в глазах прочих более независимой и успешной дамой. Посещали ее стабильно раз в месяц, многие соседи даже удивлялись, как она успевала совмещать работу в издательстве, придомовой огородик, походы в театр и клубы, чтение бульварной литературы и личную жизнь, если знакомство на одну ночь можно было назвать «личной жизнью».