Герш Тайчер - Эмигрант

Хотя в самолёте было полно взрослых, в этот момент все повели себя как маленькие дети. А когда самолёт приземлился на «земле обетованной», пассажиры стали хлопать в ладоши, молиться, обниматься и даже плакать.

У меня тоже блеснула скупая черновицкая слеза в левом глазу. Но она не была слезой радости или грусти, нет. Это были момент самоутверждения, свидетельство моей временной победы над силами зла и влажный трамплин в собственное великое будущее, которое не казалось пока ясным или определённым. В нём не было каких-то конкретных женщин, которые всегда добавляют нечто в наше будущее. Но моё будущее всё равно выглядело тогда абстрактным и приторно-сладким, как логика некоторых женщин. Были оцепенение, усталость и самоуверенность одновременно.

Впрочем, в момент посадки я ещё не был настолько уверенным в себе и в своём будущем. Я даже не знал, оказывается, своего настоящего имени.

Мозг отказывался фиксировать детали, он выхватывал лишь самое главное: трап, теплый ветер в лицо, светлеющее от зари небо… А вот сколько ступенек было у трапа самолёта, я не запомнил, как и многое другое тоже.

Потом в памяти зафиксировалась другая картина. Большой зал, где разместили всех прибывших. Там стояла дюжина канцелярских письменных столов. Женщина неопределённого возраста в очках жестом пригласила меня к своему столу. Я подошёл. Мне не о чём было переживать, черновицкой колбасы у меня уже давно с собой не было. Посмотрев на меня поверх очков тренированным взглядом, она взяла из моих рук удостоверение беженца и с железобетонным акцентом, обращаясь на «ты», со знанием дела начала ознакомительную беседу:

– Соломон… Абрамович… Глейзер… 1952 года рождения… Так у тебя день рождения через несколько дней! Как будешь отмечать?

– Посмотрим, – ответил я коротко и уклончиво, а про себя удивился панибратству и подумал, хорошо, что она, по крайней мере, не просит у меня денег в долг.

– В Израиле у людей израильские имена. Твоё имя будет Шломо.

– Мои родители назвали меня Соломоном, и это изменить невозможно. Я готов откликаться на любые имена, но в душе я – Соломон, – твёрдо сказал я.

– Можно оставить Соломон и дописать Шломо, будет двойное имя. Так подойдёт?

Я смягчился и нехотя согласился. Но только из приличия, потому что имя Шломо мне не нравилось и, на мой взгляд, оно мне совершенно не подходило. Честно говоря, кроме данного мне родителями имени Соломон, все прочие имена, которыми меня иногда называли в советском прошлом, мне тоже никак не подходили и не нравились. Я нехотя откликался на них, но только из-за своей врождённой застенчивости.

– Иврит знаешь?

– Нет.

– Высшее образование имеется?

– Имеется.

– Что хочешь делать тут, в Израиле?

– Не знаю. Что скажут, то и буду делать. Но лучше вообще ничего не делать. Так можно?

– Тебе, Шломо, сильно повезло. В одном из лучших ульпанов 2страны сегодня начинается новый учебный заезд. Другие месяцами ждут, чтобы попасть туда, а ты с корабля на бал. Тебя отвезут в ульпан Етцион в Иерусалиме, – строго и несколько раздражённо закончила свой короткий вкрадчивый допрос женщина в очках. Она выдала мне новый документ вместо удостоверения личности беженца и путевой лист для проезда в Иерусалим.

Она, наверное, думала, что я тут же начну прыгать от радости, но поняв, что ошиблась, сдержанно улыбнулась и указала мне на выход.

Зал аэропорта для прибывающих выглядел похожим на такие же в Домодедове в Москве или в Толмачёве в Новосибирске – такой же огромный и многолюдный. Мужчины, женщины, чемоданы, коляски и шумные дети до краёв заполняли помещение. Кто-то выкрикивал фразы по-русски, но в основном вокруг стоял гул иностранных голосов.

Публика была крайне разношёрстной, но что-то не очень очевидное всех их объединяло.

Я вдруг понял, что все они… евреи, и от этого неожиданного и вполне понятного открытия в недоумении сел на ближайшую скамейку. Чувство, что вокруг меня евреи, и только евреи, будет преследовать меня ещё несколько месяцев подряд.

Дорогой в Иерусалим запомнил приторный, немного пьянящий запах совсем недавно экзотических апельсиновых рощ. И день выдался исключительно тёплым, солнечным и ясным. Апельсиновым.

На полдороге ровное долинное шоссе вдруг закончилось, и перед нами встали Иерусалимские горы. Естественные ворота, образованные самой природой для иерусалимских паломников – Шаар ха-Гай, дали проход современному шоссе вглубь гор. Что-то неуловимое в окружающем пейзаже напоминало мне советский Крым – возможно, из-за кипарисов на холмах вдоль извилистой горной дороги.