Андрей Юрьев - Сумасшествие, коронавирус и прочие сомнительные прелести путешествий. Сборник рассказов

Как же все быстро случилось! Неожиданно для всех, включая Тетерского. Ну, жаловалась бывало. То сердце защемит, но поясница заноет. А кто не жалуется?

Тетерский растерялся. Как же так? Что делать? Поделился новостью с коллегами. Те поахали, покачали головами. Главред даже обнял, обдав крепким запахом пота. Потом ему вручили конверт с деньгами и отпустили на три дня.

Тетерский приехал домой. Прошелся по комнатам, стараясь не дотрагиваться до вещей жены. Долго стоял у окна, глядя на суету у немецкого посольства. Собрался с духом и сделал то, что полагается в таких случаях. Завешал зеркала, поставил на комод портрет с ленточкой и рюмку водки с куском хлеба. Выпил сам. Поплакал, стоя в центре гостиной и ощущая босыми ногами несовершенство старого паркета. Потом выложил фото жены в Фейсбук и подписал большими черными буквами на английском, поскольку сам был переводчиком, и все значимые свои мысли привык выражать именно на этом языке: – How am I supposed to live without you? Как же мне жить без тебя? Это было название песни американского певца Майкла Болтона, которого Тетерский обожал за проникновенный голос и длинные вьющиеся волосы.

Посыпались соболезнования. От шокированных друзей и родственников, а также от совсем незнакомых людей.

Тетерский сел за стол, придвинул ноутбук и стал отвечать.

Примерно через час начали звонить из похоронных служб. Тетерский не представлял, что в таких случаях делается, извинялся, клал трубку. Потом просто перестал отвечать.

Еще через час прибежала сестра жены Лида. Она жила недалеко, на Университете. Долго плакала, сморкаясь в платок, что-то говорила, гладя его по плечам, но до Тетерского плохо доходило. Мозг фиксировал звуки входящих сообщений глухо, как сквозь рулон стекловаты. У Тетерского была миссия. Ему не терпелось вернуться в соцсети и продолжить отвечать на соболезнования. Это казалось важным.

Лида убрала вещи жены, приготовила обед. Тетерский поковырял макароны, извинился и ушел к компьютеру. Еще какое-то время он слышал звуки присутствия сестры покойной жены в доме: стук дверок шкафа в спальне, шорохи, пронзительные сморкания и плач. Потом все стихло.

Написал испанский издатель супруги. Долго подбирая слова через Google переводчик, Тетерский ответил и ему. Писали одноклассники, сослуживцы, родственники и поклонники творчества покойной жены, которых после ее смерти оказалось намного больше, чем было при жизни. Тетерский не пропускал ни одного сообщения, но чем больше он писал, тем больше соболезнований приходило. Буквы плясали в глазах, двоились, прыгали по экрану, словно издеваясь над Тетерским. Он так устал, что уснул прямо тут, положив голову на прохладную поверхность стола.

Проснулся Тетерский от телефонного звонка.

– Ни о чем не волнуйтесь, – заявил бархатистый голос, представившийся не то редактором, не то директором редакции, – Мы все организуем. Опыт есть. Прощание будет у нас в актовом зале двадцать третьего в одиннадцать, процедура уже запущена, – бархатистый покашлял, – Да, и о затратах тоже не беспокойтесь. Все оплачено. До свидания и еще раз соболезнуем вашей утрате…

За окном начало темнеть. Тетерский включил компьютер и ахнул. За то время, пока он спал, пришло сотни две сообщений.

Тетерский с хрустом размял шею, положил руки на клавиатуру. Посидел так несколько секунд и затрещал клавишами.

Петр Иванович Плещёв обладал богатой фантазией. Он обожал долгие прогулки, когда ничто не мешало мечтать о вещах непрактичных и даже вредных. Выходил после работы на бульвар по дороге домой и гулял, заложив руки за спину, с одного конца на другой. И обратно. Любил не торопясь нагуливать аппетит, дома никто не ждал. Мама умерла через четыре года после того, как он начал работать, а Лиза ушла три года назад.

– Я никогда не любила тебя, Петя, – сказала она напоследок, – Ты был хорошим другом, а я спутала это с любовью.

Больше с женщинами он не связывался. Жил один в своей хрущовке с крошечной кухонькой и с узбекскими коврами, оставшимися от мамы, на стенах. Ему нравились бумажные обои с выцветшими желтыми цветами, которые он помнил с детства и местами облупленная белорусская стенка, забитая дешевым хрусталем и любимыми книгами. Иногда он вынимал томик Чехова или Золя, нюхал, перелистывал и ставил обратно. Читать он перестал в студенчестве и теперь пищей для ума ему дважды в месяц служил Московский бухгалтер. А ведь было время, когда он менял библиотеки, прочитав, все, что там было. Состоял почетным членом Клуба юных книголюбов и писал школьные сочинения, которые входили потом в методические пособия для учителей литературы. И друзья тогда водились и даже враги. Про таких и говорят – подает надежды.