Андрей Драченин - Сказ о Кугыже

Зашевелилось в тумане. Заерзало. Из тумана вышло. На вид маленькое, беззащитное. Ребёнок будто. Как-то странно, бочком, зигзагами стало приближаться к Кугыже. Глаза прячет, изредка только поглядывает. Жалостливо так.

Тоска откуда-то накатила. Прям за душу взяла, и давай крутить, жилы на веретено накручивать. Напрядет, что ткать затеет? Одежу погребальную?

Всплыло, как боялся маленьким, что отец с мамкой любить его бросят. Так муторно стало, поплыло перед глазами.

Вдруг как что-то в бок ткнуло и в ухо дыхнуло голосом отцовским:

«Кугыжка! Сынка, что ж ты…!!»

И как глаза прояснило. Чудо мелкое уже вплотную. Глаза – как угли злобой горят. Рот в два раза больше растянут, губы чёрные. А во рту зубы железные, как иголки, частоколом.

Бросилось!

Только успел Кугыжа древко валашки подставить!

Клацнули железные зубы. Не справились с дубом заговоренным. Зачерпнул Кугыжа горсть из кошеля, как руку кто направил, развихрень-травы, сыпанул в морду чуду. Славилась эта трава тем, что все не настоящее развеивала. Только суть оставляла.

Высыпались железные зубы, рот уменьшился, уголья глаз потухли и зелёными стали. Было чудо мерзкое страшное, мальчонка оказался. Как в зеркало Кугыжа посмотрел. Лет тридцать назад если б.

Понял Кугыжа, как может слабость сожрать. Но понял, что, по сути, и нет её, иначе не подействовала бы развихрень-трава. Мальчонка есть, любят которого. В мужчину вырос, с бородищей. Которого тоже любят не меньше, хоть и не такой уже хорошенький. Пирогами мамкиными повеяло, и отец за плечом в усы улыбнулся. Кивнул мальчонка напротив, рукой помахал и в воздухе растворился.

Выдохнул Кугыжа, хотел было податься уже из пещеры наверх, а тут туман рассеялся. Видит – некуда выходить-то. Столпились. Окружают.

– О, мясо свежее, – говорят.

Орки. Мышцой бугрятся. Наглые. Ухмыляются. Смотрят с превосходством, клыки скалят глумливо.

– Ну что, мозгляк? – говорят, – вещички скидывай. Да и сам подгребай. Борзый ты походу шибко, лезешь куда не надо. Ща научим. А потом наверх к тебе поднимемся, разведаемся…

Оторопь накатила на Кугыжу, слабость в ногах появилась и в животе пустота. Заозирался Кугыжа. Бежать было хотел. Куда не понятно, лишь бы бежать.

Как будто подпёрли сзади. Отец с одного плеча, дед с другого. А за ними ещё родня и ещё. Стыдно стало Кугыже. Валашку ловчее перехватил.

– Сюда идите, – говорит. – Хоть по одному, хоть все разом. Говорить с вами буду. Как вам понятно.

Не пошли орки. Запереглядывались.

– Пошутили мы, – говорят.

А главный орк, самый здоровый, с уважением так на руки Кугыжи косится.

Посмотрел Кугыжа, подивился. Кулаки-то не меньше у него будут. Видно – в бубен бить привычный, дело шаманское.

– Ну, раз так, – говорит, – пошли чай пить, неча в подземелье сидеть.

И пошли, в общем.

Оглянулся напоследок Кугыжа, осмотрел пещеру. Пещера как будто съежилась. Не страшная совсем, лучики света откуда-то сверху падают, пылинки в них толкутся, аж в носу щекотно. И хвоей пахнет. И нет больше ничего. Ни сундука, ни мешка с силой.

Наверх поднялись, в избу орков завёл, на лавки рассадил, спрашивает:

– Ну что, ребяты, может мяска свежего? У меня есть. Оленинка, вепрятинка.

Сидят «ребяты», скромно потупились, да на вожака с надеждой поглядывают. Ну а вожак, непонятно как умудрившись мордой своей клыкастой умильное выражение скроить, говорит:

– Да надоело оно, мяско-то. Ватрушечку бы. Слаааденькую.

И в глаза с затаенной надеждой смотрит.

Достал Кугыжа короб берестяной, где печево мамкино впрок хранил. А в нем вензеля кружевные да пироги с брусникою. Поплыл дух лакомый по избе.

Орки вконец грозность потеряли, на ребятню стосковавшуюся по-домашнему похожи стали. Накормил Кугыжа орков печевом, чаем напоил. Поболтали. Неплохие ребята оказались. Так, вспыльчивые малость да прямолинейные, зато отходчивые. Научили как скального тролля приваживать и тамгу подарили. Покажешь нашим, говорят, если вдруг, как своего примут.

Распрощался с орками Кугыжа. Сидит, думает.

Слабость нашел свою и страх встретил.

И слабость-то надуманная выходит, в голове просто. Нет въяве ее, открыла глаза развихрень-трава. Сам себе слабость напускал, мыслями черными лелеял, зубы железные растил да холил.

Страх? Не такой и страх, как малевал себе. Шагу одного навстречу достало, чтоб дрожь с коленок ушла, а второго – чтоб совсем трухой с плеч страх осыпался.