Александр Солин - Вся эта жизнь. Рассказы

Последнее, что он услышал, были слова графа:

– Я вас разбужу, когда придет время.

…Рома проснулся оттого, что кто-то толкал его в плечо. Он открыл глаза и приподнял голову, соображая, где находится. Над ним в призрачном свете наружных фонарей склонился граф Кропоткин. Поезд стоял, и Рома тут же все вспомнил.

– Пора, – прошептал граф, и Рома послушно сел.

– Вы готовы? – спросил граф.

Рома кивнул.

– Вставайте, – велел граф.

Рома встал. Граф нашел в темноте его руку и осторожно вложил в нее шприц.

– Вот шприц, вот объект, – придерживая Рому за запястье, шевельнул он свободной рукой в направлении верхней полки. – Колоть нужно сюда, – пальцем прикоснулся он к тому, что напоминало отставленный под одеялом зад. – Как только проткнете, сразу вводите. Смелее, все будет хорошо. Ну, колите!

Рома, как во сне, ткнул туда, куда ему указали, и почувствовал, как чужое тело дернулось. Рома стал давить на шток и давил до тех пор, пока не уперся им в переднюю стенку шприца. Тело обмякло. Граф взял Рому за запястье, перехватил шприц и вытащил его из руки Ромы.

– Браво, – сказал он. – Теперь садитесь.

Рома сел, опустил голову на грудь и уронил руки на колени. Поезд тронулся, возобновив свой нервный бег, и фонари один за другим побежали назад. Мелькнул последний, и купе погрузилось в темноту.

– Ну вот, теперь вы настоящий герой детектива. Правда, отрицательный, – донесся из темноты голос графа.

Рома медленно поднял голову и спросил:

– Кто вы?

– Бакунин. Князь, – сообщила кромешная тьма.

– Зло должно превзойти самое себя и достичь совершенства, чтобы испытать терпение доброты и разочаровать своих почитателей, – так говорило радио.

Макс подошел к окну и устремил взгляд за стекло воздушного аквариума – туда, где над разбросанными по дну голубого океана блоками домов плыли в раскаленном молчании рыбы-облака.

Помимо вернисажа цветных секущих плоскостей, ровно изъеденных норами окон с лепными морщинами карнизов, кроме туго нахлобученных многоклинных картузов крыш с грибным изобилием труб там были еще взрослые, возбужденные выше пояса тополя и молодые, присевшие в желтом книксене липы, а по зеленому волнению листвы плыла потрепанная ладья скамьи, и на плечо ее, уткнув пьяное лицо в невеселое будущее, уронил голову случайный капитан. Невдалеке от него скучающая мамаша и две бдительные бабки стерегли от излишнего усердия трех оголенных малышей. Добавить сюда несколько мазков асфальтового цвета с застывшими на привязи авто – и вот ожил житейский калейдоскоп, выставил на обозрение одну из своих бесчисленных картинок – творение неумолимого вращения, исполненное случайной неповторимости.

Глядя на представленных его взору участников, Макс ждал, кто первый из них пошлет его отвлеченным мыслям достойный внимания знак, кто сосредоточит на себе фокус его зрения, завладеет расположением его воображения, поспорит за право быть голубиным глазом его скучающей фантазии.

Досада – это не чувство, а краска. Пурпурная, если питается дальновидной правотой. Жалко желтая, если спешит с виноватыми оправданиями. Оранжевая, когда глядит вслед упущенным оказиям. Вороненая, когда вынуждена терпеть чужую медлительность. Черная, прознав о предательстве любви. Как же она оживляет стены нашей кухни, где готовятся оливье планов, пельмени идей, отбивные сомнений, жарк0е решений! И как злорадствует, мешая разбавить кипяток мыслей или выцеживать из памяти целебную сыворотку воспоминаний!

У каждой досады свой резон. Например, этот ее утренний звонок.

«Я хочу прийти к тебе попрощаться».

«Почему – попрощаться?»

«Потому что я уезжаю»

«Хорошо, приходи в пять» – сказал он. Проще было согласиться, чем путаться в объяснениях.

Не дождавшись сочувствия извне, он отошел от окна, лелея досаду жалкого желтого цвета. Солнце за его спиной вошло в комнату, косо глянуло в зеркало и, отразившись, осветило дальний угол, ошарашив его ослепительным олимпийским вниманием. Вышло совсем, как начало их отношений.

В то яркое утро он в приподнятом настроении спешил по делу в действительности настолько ничтожному, что ему вполне хватило бы полчаса, чтобы с ним управиться. Город, с чертами сонными и пухлыми, не поспевал за ним, и сизое марево, побочный продукт лунного бдения, отступало в глубину прохладных его расщелин, теснимое юной жарой. Шалый воздух родом из спальни Венеры кружил голову, требуя шутовского облачения для внезапно пробудившегося любовного куража. Он подошел к перекрестку и встал, ожидая зеленого дозволения. Перед ним, наполняя пересохшее русло грохотом, катились железные булыжники авто. Перелистывая иллюстрации улицы, он отпустил взгляд на волю и тут же заметил ее.