Светлана Зверева - Кариатиды средней полосы

Приехала в наше Купалово ранней осенью. Уже прошли августовские ураганы. А они так нравились мне в детстве. Стихия завораживала. Я любила стоять посередине улицы и смотреть, как гнутся гигантские ветви ив и берез. Деревья в истерике трясли ими, кричали, прося о помощи. Было очень страшно, но уйти не хотелось. Сердце билось, готово было выскочить из груди. Стоя тут, среди бури, слушая вой, я чувствовала напряжение мира, понимала его тонкость. Вот-вот и порвется. Но не рвался. Я ощущала, что нахожусь в самом центре волшебства. И уйдешь оттуда – пропустишь самое незабываемое.

Наутро мы бегали к соседям смотреть на вывороченную с корнем огромную березу. На месте мощного ствола – вывернутая земля выше папы. Как будто божественный пахарь поработал здесь. Мужики собрались, закурили, завели разговор. «Вот здесь отпилить, слышь?» «Хорошо, крышу не задело». «Ты сюда веревку вяжи. Пила-то тупая. Что ж так…»

Природа подкидывала работёнку. И теперь человек решал, как с ней справиться. Было в этом что-то героическое. Задача по спасению. Дома, двора, сада, человека. Мужики стояли важные, гордые. Смотреть на них было одно удовольствие. Только вчера я боялась, стихия грозила смертью, дышала разгневанной силой. А теперь спокойно и безопасно от этих переминающихся курящих людей.

Я приехала в деревню в сентябре. Тогда я была молодая счастливая жена, беременна на ранних сроках. Первым делом по приезде мы заходили в дом к Медведевым, близким людям, но не таким уж близким родственникам – Славка маме троюродный брат. Баба Дуня, его мать, одна из немногих, кто зимует здесь. Все дачники уже разъехались, дети учатся. Деревня осенью и зимой вымирает. Только в четырех домах из пятнадцати горят окна и топятся печи. Но колхоз дорогу расчищает. Стариков – ветеранов и тыловиков – нельзя оставлять отрезанных от помощи.

Суббота. Утро. Петухи поют. Вхожу на высокое крыльцо, стучу. Отворяет баба Дуня. Целуемся. «Привет, привет». Прохожу сквозь терраску. Сушатся на столе яблоки, запах кисловато-сладкий. Входим на кухню. Справа русская печь, уже топили, прохладно на улице ночью. В избе тепло, пахнет нагретой на печке тужуркой, гречневой кашей и топлёным молоком.

Вхожу в переднюю комнату. Ничего нового. Комната на четыре окна, светлая. Занавески на окнах: наверху белые кружева, внизу тюлевые и зеленые ночные на веревочке, примотанной на маленькие гвоздики по бокам. Моё любимое зеркало встречает меня кривым отражением.

«Помоги погладить», – просит баба Дуня. Показывает на стол. На столе разложено одеялко и простыня, стоит утюг, лежат несколько тёмных старушечьих вещей: платки, халат, ночнушка. Хорошо, что ж нет-то. Приступаю к глажке.

В избе кроме бабы Дуни живет её мать Мария Медведева и муж, ветеран войны, дошедший до Берлина, дед Вася. Он вечно пьяный или спит. Никогда не понимала, что он говорит, как будто у него каша во рту. Глотает слова и не договаривает предложения, речь бессвязная. Обычно киваю и поддакиваю. Спрашивала у тети Даши, был ли он такой всегда. Она смеялась и подтверждала, что был.

Дунина мать, баба Маша – родная младшая сестра моей прабабки Ольги, умершей лет за двадцать до моего рождения. Бабе Маше уже за 90. С тяжелым характером женщина, перенесшая и революции, и войны. В прошлом спорая хозяйка, талантливая стряпуха, пироги которой славились не только в Купалове, теперь сухая и дряхлая. Застать последние 6 лет её можно в одной и той же позе: сидит на диване прямо под моим любимым зеркалом, правым бочком прислонившись к горке подушек. Ноги в сапоге-грелке. Она всегда мерзнет. Одета в теплую коричневую кофту, халат и два платка.

Последние годы она не видела, не понимала, что вокруг происходит. Забывала потихоньку своих близких. Жизнь уходила из неё медленно. Она почти всегда молча дремала, но слышно было иногда, как она кричит на дочь повелительно: «Дуньк, Дунька! Где ты? Что ж не кормишь меня!» Баба Дуня привычно оправдывалась перед грозной матерью, говорила, что та только недавно ела, но забыла. «Ножку дай!» – кричала старуха, прося лекарство «Нош-па». Дочь бежала, расталкивала в ложке желтую таблетку, наводила сладкого не горячего чая, поила мать. Всю жизнь тренированная подчиняться бабе Маше, перечить ей не могла даже немощной. А старуха уже не помнила, что эта самая Дуня – дочь её старшая. Не помнила она ни горя, ни радости.