Вячеслав Репин - Ловец удовольствий и мастер оплошностей

С приходом к власти «юбиляра» я и покинул нашу общую с ним родину. Сегодня, годы спустя, его и вправду легче было принять за артиста, загримированного под Горбачева, настолько бедняга сдал, опух. Опознавание упрощала и блямба на голове. На лице юбиляра ни улыбки, ни тени радости, ну хоть бы из вежливости. С какой всё же стати происходит это в лондонском Альберт-Холле? Почему с таким размахом? При чем здесь Голливуд и кинозвезды? В сподручные подвизался даже Стинг, одаренный возможностью поприветствовать генсека по прямой трансляции. При чем здесь рок-музыка и престарелые дядьки «скорпионы» в садомазохистских нарядах, распевающие какой-то сингл – не из слов, а из лозунгов, до идиотизма сентиментальных, непереводимо-глупых. Подавался же музон под предлогом, что такие вот «хиты» и были в ходу в свое время. И вообще, хит не хит, а Берлинская стена так, дескать, и мозолила бы глаза по сей день, разделяя весь мир на правильный и неправильный, если бы не наш достопочтенный юбиляр.

Опухший соплеменник вызывал жалость. Этакий простолюдин, купившийся на барскую милость и тем самым всех своих сородичей поставивший в один с собою ряд. Я боролся с наплывом чувства всё того же хаоса. Что еще можно от этого испытывать?

Перед художествами реального мира блекнет всё. Какое место литературе, тексту – вроде того, что сейчас перед глазами читателя, – отводится в мире кривых зеркал? Не безрассудство ли верить в права очередного меньшинства лишь потому, что сам к нему принадлежишь? И почему это меньшинство должно вызывать более уважительное отношение к себе, чем просто сексуальное?

Не досмотрев мистерии до конца, я пошел копаться в книгах, хотелось выбрать что-нибудь на ночь, чтобы не уснуть с отравой на душе. И я сразу же остановился на стареньком томике Хемингуэя ( «Фиеста» и другое ), таких книг я не открывал много лет.

Старыми связями начинаешь дорожить тем больше, чем дальше оказываешься от привычного мира. В глуши от всего старого ищешь не спасения, а пытаешься найти в прошлом ответы на всё то, что кажется непонятным о себе в обычное время, когда живешь обыденной жизнью. Но вряд ли я отдавал себе в этом отчет, когда позвонил Арно де Лёзу на следующий день.

Звонить пришлось в Кабул. Он не ответил. Номер с московским кодом, конечно, высветился на дисплее его телефона. Он должен был перезвонить. Или написать мейл – дешевле. Так обычно и происходило.

И действительно, уже вечером Арно ответил из Кабула:

«Ты прав, здешняя жизнь засасывает. У многих память как отшибает. Но я не забыл о тебе. Как раз собирался сегодня написать. Да, удивил ты меня планами осесть в Москве. Скажи-ка правду: а не заласкал ли тебя кто-нибудь своими объятиями? Не одна же русская весна так вскружила тебе голову?

Здесь опять подмораживает. Вчера я даже всполошился из-за деревьев в саду. Я насажал их в прошлом году, они дали почки, и вот опять холодина. Не знаю, чего во мне больше – терпения или смирения. Ты как считаешь?

А о тебе я вспомнил вот почему. Меня тоже заманивают в Москву. Один старый “кореш” зовет в гости. Тоже экспат. Работает на лондонский банк. Говорит, что у вас миллиардером можно стать всего за один год. Неужели, правда? Как ты считаешь, есть смысл попробовать? Нагрянуть на недельку? Твой…»

Де Лёза я знал уже лет двадцать. Первый муж давно сбежавшей от меня первой жены, он был старше меня, и мы не могли стать друзьями в обыденном смысле слова. Но нас связывало что-то безвременное и оттого, видимо, неразрывное.

Родом из семьи дипломата, Арно не мог прижиться на родине, во Франции. И это тоже нас чем-то роднило: получалось, что оба мы полуиностранцы. Когда он наведывался в Париж, надолго его не хватало. Французов, и вообще европейцев, он считал людьми обмещанившимися: слишком, мол, свыклись с тепличными условиями, изнежены комфортом, благополучием; отсюда и равнодушие, неумение понимать других, кто живет по-своему. Раз в год или два Арно заявлялся ко мне с бутылкой русской «Столичной». Сорт водки давно перестал быть брендовым, да и сугубо русским, не больше чем какой-нибудь русский «бренди». Арно отставал от жизни. Помимо водки он приносил вино, коробку-две красного вина, которым запасался впрок, если планировал провести во Франции какое-то время. И вот вскоре он опять бросал винные запасы, опять разбазаривал свой погребок и отправлялся куда-нибудь подальше: в Тайвань торговать вертолетами, а когда не получалось с вертолетами – то коньяком из города Коньяк, или на худой конец – антиквариатом, какими-нибудь древними сундукам или талисманами императоров. Он мог внезапно поселиться в Китае, заключив брак с китаянкой. С тем же успехом он мог внезапно перебраться на жительство в Гонконг, во Вьетнам, в Сингапур, в Бирманию. В Мьянме он застрял лет на десять, причем в самые беспросветные годы, открыв в недемократичном Янгоне ресторан, пару торговых фирм и превратившись в своего рода эмиссара, присутствие которого на месте упрощает жизнь другим, уже официальным гостям с родины.