Наталья Стремитина - Два часа наслаждений за умеренную плату. Крутая откровенная проза о любви…

– Даже в любовном письме она не могла не рассуждать на отвлечённые темы. И в этом была её женская непрактичность, вернее, её тактическая ошибка, ведь там, где она могла бы добиться, впрочем, этот глагол для неё был явно неуместен, уж не добиваться власти над ним, нет, скорее, принести свободу ему. Но для этого ей надо было позволить себе быть слабой, беззащитной рядом с ним, просто женщиной, а не философом в юбке. Если бы он почувствовал себя властелином её жизни! И тогда прямоугольно-плоская проза заведённого уклада жизни сменилась бы поэзией…

Увы, современные интеллектуалки потеряли способность вести витиеватую игру в незащищённую покорность, лишь немногие умеют, покоряясь, побеждать.

Крикливые феминистки разрушили старый уклад жизни, что-то вроде нынешней перестройки с неожиданными последствиями – брошенные в роддомах дети и повальный женский алкоголизм вместо интеллектуального и духовного возрождения, и потеряли владыку, но и защитника мужчину. Совесть и ответственность исчезли из отношений новой генерации «свободных» мальчиков и девочек и незаметно перешли в поколение сорокалетних, заражённых цинизмом как новой венерической болезнью.

Но где-то в хаосе и полной неразберихе между полами, будто из навозной кучи, вдруг прорывается цветок подлинной и необъяснимой любви и, несмотря на свою хрупкость и незащищённость, открывает заново законы Добра и Красоты.

– Чушь всё это, красивенькая чушь, – сказал он себе вслух. Куда бы он делся со своими статьями, докладами, конференциями? Вся его жизнь была расписана по минутам и не оставляла места для свободного волеизъявления. Порядок не нарушался ни в юности, ни сейчас, когда время жизни приблизило его к зениту, и сын существовал не во сне, а наяву… Этот дорогой маленький человечек, избалованный его безмерной любовью, и жена была рядом, как прародительница его плоти, его удобная заводная игрушка, которую можно было включать и выключать как приёмник.

Но оставалась мечта о переселении своей души в тело ребёнка, почти религиозный экстаз воспитателя, но что-то ускользало, не поддавалось, превращалось в миф. Наверно, от того, что любовь к сыну заслоняла от него здоровую любовь к самому себе и к своей жене. И только в семьях, где не отделяют одно бытие от другого, где не ждут будущего, а живут, волнуясь каждый день и каждое мгновение, не порабощая себя любовью к детям… И это открылось ему через неё.

Она жила одна с сыном в комнате, где царили рояль и письменный стол, и, казалось, ничто не может помешать ей жить так, как могла только она. Если бы у неё было десять детей, она, уложив их спать, садилась бы за свой письменный стол и читала бы Платона или Бергсона, и никакая стирка не могла бы помешать ей, когда она терпеливо и упорно такт за тактом разучивала ноктюрн Шопена.

В её руках, в звуках её голоса всё оживало, становилось неожиданно увлекательным, и был момент, когда он был готов на любые безумства ради неё. Но она не догадывалась о своих несметных сокровищах и была слишком занята собой, чтобы понять то, что происходило в его душе. Во время прогулок она часто не замечала, что он идёт рядом, расссуждая на любую тему, задумчиво или с улыбкой.

Иногда она представлялась ему угловатым подростком, без пола и возраста, и это раздражало и отталкивало его. Иногда он поражался её мудрости, но всегда наталкивался на что-то новое в ней, будто спотыкался о глыбу и чувствовал себя застигнутым врасплох. Даже пытался готовить себя к встрече с ней, находил что-то новое и увлекательное в истории философии и приносил как ученик на урок к профессору, чтобы поразить её воображекние, но она как бы опережала его, являлась опять чужая, незнакомая и непонятная.

Он уже любил её, негодуя и волнуясь, и боялся пожелать её как женщину, потому что это казалось какой-то нелепостью. Как можно было прикоснуться к её волосам и увидеть удивлённые глаза, которые спрашивали: «Разве это возможно?» И как-то само собой это желание прошло, он перестал замечать её затылок, и изящные маленькие уши в завитках волос, и то, что раньше притягивало сильнее, чем любая пышная, бездумная красота, стало пронзительным сочетанием радости, ощущением, что она здесь, идёт рядом, двигается, говорит… Он любил её иначе, не так, как раньше любил женщин. Те иногда могли привлечь одним только взглядом, в котором было желание принадлежать ему, и это упоительно-простое ощущение сразу вдохновляло на такие же простые поступки и слова, которых требовала ситуация.