Наталья Стремитина - Два часа наслаждений за умеренную плату. Крутая откровенная проза о любви…

Но это было не главное – материальное превосходство, а то, что жизнь Недотрогова была за семью печатями, будто он всеми забытый граф в своём мини-кунцевском поместье, никого и ничего не слыша, мог давать абстрактные предписания нормально живущему человеку в коммуналке от науки или от искусства, или тому, что стоял у станка, или матери, качающей ребёнка? По законам марксизма?..

Среди папок, где хранились постановления, решения съездов, статьи о коммунистическом строительстве, ему попался заграничный скоросшиватель, где были подобраны в хронологическом порядке письма женщины, которую он когда-то любил. Захотелось спрятать это подальше, не прикасаться, но пальцы не подчинились мысленному приказу, как бы сами собой приоткрыли замысловатый переплёт…

«Милый Павел Иванович!..» «Что за дурацко нежно-официальное обращение?» – подумал он с досадой, справившись с волнением и заставляя себя читать её письмо, будто это рукопись, которая требует его редакторской правки.

«… мне необходимо высказаться, а может быть – признаться, чтобы это не мучило, не засасывало в трясину молчания и отчуждения. Людям часто кажется, что тишина объединяет две близкие души, но молчаливые диалоги только отдаляют, затемняют то светлое, что рождается как чудо, как награда за годы одиночества и непонимания. И надо каждый раз обозначить ступень познания другой души, чтобы продолжить разговор, чтобы не прерывать его никогда, чтобы никакие обстоятельства не могли исказить мелодию, с таким трудом извлечённую из хаоса земных дел. Хочется вечно пребывать в состоянии сеятеля, он-то знает, что даже в самый засушливый год у него есть заветное семечко, и когда-нибудь будет подготовлена почва и для него…»

– Да, по части писем она всегда была мастерица, – сказал вслух Павел Иванович и сел в кресло, чтобы как-то компенсировать неудобство душевное, которое он испытывал, читая письмо, по крайней мере, удобством физическим.

«…Я знаю, что вы скорее задавлены, нежели поглощены своей работой, вы с удивительной покорностью приняли роль исполнителя чьей-то абстрактной воли и отказались от собственной. Вам уже не до меня, но, в сущности, вам и не до себя. Вы отстранились от мира людей и выплеснули чашу молчаливого восторга – на дне одна единственная капля, и такие сумрачные подвалы надо пройти, чтобы вдруг заметить, что на свете существуют звёздные спирали Вселенной, и юркий бессловесный таракан, и разум, дерзающий спорить с вечностью…»

– Уж не предлагает ли она мне сотворить ещё пару планеток, населённых такими же как она искателями смысла жизни, – пытался он иронизировать сам с собой, но тут мысленно увидел её совершенно отчётливо и понял, что всё именно так и обстоит, именно этой «каплей удивления» связан он с жизнью, и эта связь ему дороже всех должностей и привилегий.

Павел Иванович сделал движение, желая закрыть папку, но всё-таки не довел это действие до конца, а торопливо побежал глазами вперёд, будто для того, чтобы поскорее отделаться от навязчивого любопытства к самому себе.

«… Как нравится вам рядиться в одежды отшельника и делать вид, будто ваша жизнь – жертва чему-то высокому. Как легко отдавать то, чего у вас нет, как если бы какой-нибудь дикарь должен был отказаться от Шекспира или от Чайковского…»

– Ну, это уж слишком, сравнение с дикарём, – Павел Иванович покраснел, вернее, он почувствовал не сиюмиинутный жар, а словно вспомнил, как обожгло его лет десять назад, когда он услышал несколько фраз, оброненных ею как бы нехотя, и они задели его – так же, как сейчас.

Закрыв глаза, он мысленно вернулся в тот давний маленький кабинет редакции, где их столкнул случай. И тогда его поразила дерзкая искренность её суждений. Всё внешнее в этой женщине отступало на второй план, удивлял мужской проницательный ум, порывистость и полное пренебрежение к кокетству. При этом всё в мире страстно увлекало её – она рассказывала о лошадях, играла Шопена и Баха так проникновенно и с таким чувством, что у него останавливалось дыхание от блаженства слушать её…

Павел Иванович некоторое время сидел молча, затем открыл глаза и машинально дёрнул письмо на себя, оно порвалось, но всё ещё держалось на одной металлической дужке, и он тут же поправил письмо, посчитав нелепым бороться с листком бумаги, и этот бережный жест успокоил его.

«… Когда-то вы восхищали меня, мне было дорого ваше удивление, меня приводила в восторг ваша способность ходить по земле и не касаться её. Но потом я поняла, что быть идеалистом – так я называла вас – гораздо проще, нежели не на словах, а на деле создавать нечто идеальное…»