Юлиан Климович - Точка бифуркации

Зал оказался светлой, в три высоких окна, комнатой площадью метров двадцать пять. Его две стены поблескивали идеально чистыми стеклами книжных полок высотой по три метра.

– Высота полок три метра? – уточнил я свои прикидки.

– Ага. Видишь, сколько книг вошло? – с восхищением спросил Профессор. – Помнишь, как на старой квартире они у меня в стопках по углам стояли?

– Помню, помню. Теперь у тебя настоящий праздник души, вот даже еще место осталось, – и я показал на пару еще пустых полок.

Засвистел чайник, и Профессор, дымя сигаретой, побежал на кухню заваривать чай. Я прошелся по залу, выглядывая в окна, затем осмотрел оставшиеся две комнаты. Вообще квартира мне понравилась. Она была не такой большой, как показалась вначале, но все равно достаточно просторной и светлой. Квартира располагалась в торце дома, поэтому окна ее выходили на три стороны. Мебели, перевезённой из старой двушки, катастрофически не хватало на такое пространство. Создавалось впечатление разряженности. В спальне посередине одиноко стояла двуспальная кровать, которая явно гордилась своим центральным положением, загнав платяной шкаф за дверь в угол, из-за которого его сейчас почти не было видно, а огромный фикус, гордость Ларисы, сиротливо зеленел у окна. В спальне сына кровать тоже занимала доминирующее положение, а прочие немногочисленные предметы мебели испуганно жались к стенкам. “Кровать посередине, это что-то из Ларискиного подсознания”, – отметил я для себя. Впечатление обжитого и насиженного места в комнате сына Профессора производил только угол со столом, на котором стоял огромный монитор с беспроводными клавиатурой и мышкой. Здесь не было книг. Небольшой по нынешним временам телевизор, единственный на всю квартиру, стоял в зале на столике, в простенке между двумя окнами. Напротив, как бы внимательно всматриваясь в его черный мертвый экран, стояло два округлых зеленых кресла. Эта троица составляла неразрывную компанию как на старой квартире, так теперь и здесь. “Похоже, только им здесь и комфортно. Наверное, потому что они банда”, – подумалось мне. Даже книги, любимицы Профессора, недовольно смотрели из-за стекол своих шкафов. Влажность квартиры, забираясь под корки и между страниц, впитываясь в бумагу, поселяла плесень, которая медленно съедала их.

Вернулся Профессор, докуривая сигарету, присел на подлокотник кресла, взглянул на меня. В левой руке он держал тяжелую хрустальную пепельницу.

– Все посмотрел? – прокручивая сигарету и снимая пепел с кончика о бортик пепельницы, спросил он.

– Посмотрел. Дел еще у вас много с этой квартирой. Начать, да кончить. Денег уйму нужно. Ты на кафедре своей сколько получаешь?

– Копейки.

– Тяжело вам придется.

– Ничего, прорвемся. Я сейчас начну ремонтом заниматься, долги отдадим и все деньги пустим на ремонт. Теперь только бы здоровья хватило на все: на книгу, на квартиру. Мне тут “зарубили” ее, – голос его дрогнул. В нем слышалась плохо скрываемая обида и растерянность. – Представил на рецензию, а ее “зарубили”.

– Ну, ничего, спать не будешь, вот тебе еще восемь часов к суткам, – в шутку предложил я.

– Мы не можем долго не спать, потому что нам постоянно надо приникать к своей первооснове. Помнишь легенду об Антее? – совершенно серьезно ответил Профессор.

– Не, что-то смутное крутится в голове, но вспомнить не могу. Это из Библии что ли?

Серьезность Профессора меня озадачила. Видно, проблема эта его сильно беспокоила, и я своим вопросом попал в болевую точку.

– Эту легенду придумали древние греки, которые заметили странность происходящего с нами во сне. Есть некая на первый взгляд не очевидная связь нашего сознания с основой, из которой мы вышли. Греки эту основу изобразили в виде Земли – матери Антея, которая каждый раз при соприкосновении с ней давала ему силу. Платон сначала развил, углубил и, наконец, перевернул эту мысль, сделав совершенно революционное предположение, что та часть мира, в которой пребываем мы – есть проекция, отсвет настоящей действительности, которая существует вне нашего сознания. Мы лишь наблюдаем тени на стене, как говорил он, а настоящий мир, мир идей существует где-то в другом месте. Сейчас мы не знаем, где именно, но когда-нибудь, возможно после смерти, мы окончательно переберемся туда, вернее сказать, вернемся обратно. Появляясь на свет, мы как дельфины, заныриваем во враждебную, по сути, среду, задержав дыхание, смотрим по сторонам, ловим рыбу. Это для нас и есть сознательная Жизнь, а идеи находятся вне воды. Все смыслы существуют за чертой сознания, мы приносим их в Жизнь, как воздух в легких. Засыпая, мы выныриваем и глотаем живительный воздух идей, который нам позволяет, проснувшись, нырнуть, чтобы добыть пищу. Удивительный дуализм дельфиньей жизни, на самом деле, поражает: они не могут жить в какой-нибудь одной среде. Как жизнь дельфина проходит в двух средах, так и человек попеременно живет во сне и наяву, подчиняясь ритму своего “дыхания”, не в силах существовать лишь в одной из них. То, что это совершенно разные среды, понятно хотя бы уже из того, что человек не может находиться в сознании и состоянии сна одновременно, как не может и обходиться без них вовсе. Наше сознание отвечает за физическое существование тела, тело за существование сознания. Дышать, чтобы питаться, питаться, чтобы дышать. Жить, чтобы набираться смыслами, обладать смыслами, чтобы долго жить.