Вадим Сургучев - Тутытита

На улице я ходил гордый и загадочный – ещё бы, какой у меня батя герой. Сейчас только немного расслабился. Ну так конечно – нагрузки такие, и всё тело изранено, и шрамы даже на голове, под кудрями. Как тут не расслабиться.

А ещё папа учил всегда говорить правду.

– Потому что, – говорил он, – враньём ты оскорбляешь в первую очередь себя.

– А других? – я чадил любознательностью.

– А других – хрен с ними, – сказал отец, слегка подумав.

А сейчас папка бульдозерист в своём селе, хоть и на пенсии. Работать-то некому, одна пьянь кругом. Папка тоже не промах в этом деле. Но зато он много где служил и много чего видел. С его слов. Его слушали. Всем было весело. Наливали и пили сами. Так там и жили.

До того как я каким-то чудом попал в конструкторы, я, конечно, где-то шлялся. Я имею в виду – охранял какую-то дурно пахнущую фекаль. Не то чтобы за ней шла охота, но охранять её было необходимо. Шлагбаум, самосвалы и цистерны. И запах говнища, к которому я за три месяца так привык, что мне казалось, будто в метро мне бабушки уступают место исключительно потому, что у меня усталый вид. Цветы выгибаются в сторону солнца. От меня же они отгибались, даже когда солнце скалилось у меня за спиной во всю свою огненную морду. Зато носки можно было не стирать месяц, пока не истлеют там, в ботинке, или не влипнут в подошву. По сравнению со мной носки всегда имели запах росы со стебля молодого рододендрона.

Потом мне кто-то из знакомых предложил съездить в одно бюро, конструировавшее и продававшее арматуру. Я сутки пролежал в нашампуненной ванне и поехал. Мухи «Новочеркасской», куда я приехал, всё равно улыбались мне, как знакомому. Меня почему-то взяли в это бюро. До сих пор удивляюсь. Вот что я им мог наконструировать, если про кульман я думал, что это чья-то фамилия? Впрочем, кульманов там давно уже не было, всюду стояли компьютеры, удобные кресла, которые уютно, по-домашнему, скрипели под задами людей с научными лицами. Научное лицо – это непременно старорежимные очки в круглой оправе, взгляд, затуманенный ускользающей мыслью, и что-то неухоженное на голове, этакое гнездо вороны-алкоголички. И непременно вытянутые пользованным презервативом свитеры с заплатами на локтях. Наука, мать их в ухо. И я им подошёл. Из-за запаха что ли?

Свою вахту конструктора я начал с того, что умер. Отработал пять дней, потом у меня потёк нос. Да обильно так потёк, что я думал – через него вытеку весь я. Картина карикатур Бидструпа: у человека начался насморк, потекло из носа, потом всё больше и гуще, человек всё меньше и меньше, а лужа на полу больше – и нет человека. Только кучка соплей и осталась. Вот это про меня. После было четыре месяца больницы. Четыре операции, от которых остались лишь дрожь и почти полная анемия правой стороны лица. Надеюсь, не мозга. Хотя не знаю. Многие спрашивали про туннель. Не видел.

После всего вшили в бровь трубку, она шла под кожей и выходила через нос. Трубка раздражала больше всего – невозможно было уснуть, а когда пытался смотреть вбок, то задевал трубку глазом. Это холодное бревно в глазу меня раздражало.

Только значительно позже, уже после Нового года, я к чему-то приступил в этом КБ. В зеркала, коих там было множество, смотреть пугался. А когда перестал бояться смотреть хотя бы прямо перед собой, почти тотчас же мне дали в руки увесистый дирижабль страниц – на, мол, изучай, мол, это наша конструкторская азбука.

Конструкторы – те самые, умные, с карандашом за ухом – в КБ, конечно, были. Но в других отделах. А три слова названия моего отдела, куда я попал после смерти, насторожили: отдел качества, безопасности и надёжности. Как будто в пределах границ жизни не нашлось места ни надёжности, ни всему остальному с ним вкупе и для этого создан целый отдел.

В тех дирижаблях мне всегда очень нравился титульный лист. Он мне виделся глубокомысленным и красивым, как Роден или его скульптуры – я никогда не мог разобрать, потому что успевал заснуть раньше. Там со второго листа начиналась нечто, от чего становилось уныло.

Как они – а в отделе кроме начальницы Ларисы Ипатьевны ещё было пять человек – разбирались в этих программах качества, я не знаю. Формулировки, находящиеся в теле документов, были настолько общими и длинными, что порой мне казалось, будто вполне между строк можно втиснуть биографию Геббельса и этого никто не должен заметить. Я читал эти километры фраз и не сразу понимал, что уже давно, почти с самого начала вчитывания, мысленно нахожусь далеко, там, где мама и сестра, и что – вот же блин – в Японии опять землетрясение, а в Африке снова голодают.