Вадим Сургучев - Тутытита

По этой лодке слово «обследовали» надо бы взять в кавычки – она и ещё две лодки на тот момент были в море. Нам подписали липу. Хотя, если бы она тогда стояла у пирса, мы привезли бы те же самые акты. Разница не велика.

И вот тут всё и началось. Я тогда ещё не знал, что вместо положенной недели мы отсидим тут более двух месяцев. Вернее, я – Андрей на месяц меньше. На половине командировки у него погас взгляд, зачесалось в паху и, сказавшись больным, он уехал в Питер. Но обо всём по порядку.

Основная задача, которую мы там все решали, – кто виноват. Мы – наша организация, потому что плохо обследовали, или моряки, потому что не в ту сторону крутили-вертели. Сразу после аварии в Видяево стали слетаться разные начальники и руководители всяких организаций. У нас, оказывается, столько организаций, вовлечённых в процесс, что я устал их считать тогда. Каждая из них разрабатывает и отвечает только за своё. И все эти руководители летели туда с одной целью – доказать, что то, что разрабатывали именно они, совершенно ни при чём и очень даже замечательное. У нас с Андреем стояла та же задача – объяснить всем, какие чудесно прочные у нас клапаны. Для этого нам каждый вечер звонили и передавали, что надо говорить завтра, а что – нет.

Утром за нами обязательно приезжала машина, привозила на базу. Там – в кабинет начальника механической службы соединения Андрея Николаевича Самойлова. Я этот кабинет до сих пор не открывая глаз ночью найду – я там выкурил пару тонн табака. Обычно мы ничего не делали, мы ждали. Кого-то или чего-то. Звонка или приезда.

Со второго дня аварии туда стал приезжать главный механик флотилии Окунёв, и со второго же дня всё завизжало и забегало. Это человек с ярко выраженной пугливостью, крикливостью и стремительностью. Когда он приезжал утром, то начинались горы матов и ора, вызывались механики с лодок – чаще, понятно, с аварийной, – на них оралось, что их рот не такой, как у всех, и что руки по локоть в задней горловине тела, а остальная же часть их рук заточена только под непотребства, а должна – под клапаны. Окунёву всё время что-то было нужно. Журналы и акты, бумаги и схемы; ему это всё приносили, тот нервно в течение минуты разглядывал, бросал на стол или на пол, пинал и орал про рот и руки.

Самойлов спокойно курил и улыбался, иногда, впрочем, делая озабоченный вид.

Через неделю я уже всё знал о частях тела всех офицеров соединения. Пригодных для службы, как выяснилось, не имелось ни у кого.

Вечером нас обычно никто не подвозил, и мы часами кого-то ждали. Утром всё повторялось. На выходные мы поначалу выбирались в Мурманск, и это был праздник.

Каждый день кто-то приезжал, ему объяснялось всё, что случилось. Но ждали какого-то самого что ни на есть главного адмирала из Москвы. К его приезду должны были подготовить все необходимые акты. Сели за акты. Приезжал новый учёный, и акты переделывались.

Вот тут Андрей погас взглядом. Посерел лицом и сказался больным. Я ему поверил и остался один.

Сколько мы там этих актов настряпали, я не считал. Штук сто. Многие из них были переделками старых. Всё это проводилось в нервозной, матерной, впрочем, обычной там обстановке. Это когда мат произносится чаще, чем предлоги, а слово «извините» вообще не произносится, потому что на него, на такое слово, нет никакого времени. Как выяснилось потом, я где-то подписал не тот акт, не с той самой нужной формулировкой, и можно было предполагать, что виноваты мы. Всё это выяснилось потом. А тогда я всё так же каждый день доставлялся в кабинет к Самойлову, курил, смотрел в тысячный раз одни и те же схемы, слушал матерные арии Окунёва, а вечером кис в ожидании попутной машины.

Вскоре приехал долгожданный адмирал, и все задрожали. Прочитав в течение получаса акты, он созвал общее собрание, пробубнил, что все, кто тут есть, – жители далёкой страны Гондурас. И мы, конструкторы, и тутошние скромные носители пугливых первичных половых признаков. И уехал. Все стали потихоньку разъезжаться. Все, кроме меня. Мне нужно было написать ещё несколько актов, уже для наших. А ещё дождаться снятия этого клапана, записать его номер и сказать, чтобы отправляли нам, в КБ.

Вскоре я уехал, счастливый и потный. А дело тем временем дошло до Москвы, до самого атомного министра, который, впрочем, в атоме понимал только то, что там что-то опасное есть. Через месяц акты доползли и до нас, до Питера. Долго наша конструкторская профессура их нюхала, пробовала на прокуренный коричневый зуб, пока наконец не завизжала – какого рожна я подписал акт на пятидесяти листах, а там была фраза, на двадцать четвёртом листе, которая ну никак, никак не должна была быть. Я не знал, что им всем на это ответить. Подпись действительно была моя. Как всегда, красивая, но по резким, дёрганым стрелкам я видел, что злая такая подпись.