Павел Заякин - Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

Милицейская машина – никак не желанный гость у порога, как и милиционер, ежащийся от холода. «П-проходите… Что-нибудь случилось?»

Он совершил ошибку, впустив милиционера в дом. И Линда, помертвевшая, накинув на себя шубу, крикнула дочери: «Ира, Лена на тебе, присмотри!», шагала уже к УАЗику, и Панёк растерянно плёлся за ней, повторяя, как заведенный: «Не может быть! Не может быть! Не может…»

Лицо у Сашки было строгое и чистое, и одежду с него не сняли, так он и лежал на столе в морге, в брюках, рубашке и свитере, как ушел из дому, только валенки с него стянули зачем-то, может, чтобы не марал простыню? И шапки не было на нём, кудрявились упрямые нестриженные вихры. Сашка написал записку, где прощался с какой-то Тосей, которую любил, просил прощения у матери и еще просил никого не винить в его смерти. Ниже был адрес, его, Панька, дома. Так их и нашли, почти сразу, как нашли тело Сашки.

Он спрыгнул с Борского автомобильного моста. Дошел до моста, а это, где-то час ходьбы от дома. По снегу, по ночи, через полгорода. Выбрал место, где было повыше, и где река отблёскивала льдом, перелез через ограду, раскинул руки самолётиком, и…

«Лётчиком хотел быть… В лётное училище поступать собирался…» Линда бормотала это, стоя возле тела сына, когда им всё рассказали в кабинете и провели вниз, в морг, на опознание, а он, Панёк, стоял рядом и не мог вдохнуть, ему казалось, что всё, кончился воздух, остался только этот ужасный запах подвала, где вместо воздуха… что там? Формалин?

На похоронах мать ходила и бухтела что-то про то, что Бог милостив, что он примет Сашку, не посмотрит, что тот самоубийца, да, примет, она точно знает, слышишь, Панёк? Он отмахивался от этого мушиного жужжания, ему хотелось зажать уши, чтобы не слышать мать, зажмуриться, чтобы не видеть этой вороньей женской черноты траура, злых взглядов бабки-тёщи, пустого лица Линды. А когда он наткнулся на Ирину, смотревшую на него в упор, он чуть не закричал от ужаса, потому что на него смотрел Сашка, злой, непримиримый, осуждающий Сашка, которого уже закопали в мерзлой земле борского кладбища номер один, и он не мог тут быть, но он был, выглядывал из глазниц сестры-близняшки, нет-нет, Ира бы так на него не смотрела, Ира его принимала, хоть и не была никогда особенно близка.

Не закричал. Сдержался. Ушел во времянку, сел на жесткий Сашкин топчан и впервые напился до беспамятства. Пил, давясь водкой, а вздохнуть так и не мог, с самого морга.

Смог только на третий день, когда Ира ушла в школу, а он подошел к сидящей на диване перед телевизором Линде, встал перед ней на колени, уткнулся в них лицом и всё-всё ей рассказал. И про их с Сашкой ссору, и про его исчезновение, и про то, что он подумал, что парень не пропадёт, побежал к друзьям ночевать, подумаешь… Линда сначала гладила его волосы, а потом как-то закаменела, руки убрала, а он всё плакал ей в коленки, и наконец дышал, дышал, дышал…

…Линда подала на развод через неделю, сразу после застолья по случаю девяти дней. Все разошлись, Ира заперлась у себя в комнате за стенкой, так же бубнил о чём-то своём телевизор, и Линда, глядя в сторону, сказала: «Не жить нам вместе, Панёк. Не получится. Будем разводиться». Он засмеялся даже от неожиданности, мол, Лин, ты чего? Ты чего это несёшь? Смех превратился во всхлип, потом он метнулся к кроватке Леночки, взял ее на руки, сказал: «А как же?… Не одни же мы?» Линда не стала забирать ребёнка из его рук, только посмотрела-обожгла Сашкиным взглядом, и он понял, что ничего уже не склеится, и не будет по-прежнему. И вообще, не будет никакого «мы», это «мы» унес с собой Сашка-лётчик в ту снежную февральскую ночь.

6.

На чёрном гранитном столбике обелиска под невысокой тоненькой березкой стоял самолёт. Деревянный, красный от морилки, с длинными планерными крыльями и плексигласовым колпаком, под которым видны были две фигурки, инструктора и курсанта. Модель планера Панёк вырез а л целых две недели, во времянке, куда он заселился на Сашкино место. Был уже март, когда он пришел на кладбище с банкой эпоксидки и намертво приклеил самолетик к казённому камню навершием. И сюда он приходил всегда, после отца. И всегда ощущал это сопротивление, снаружи и внутри. Садился на траву у оградки, снаружи, допивал фляжку, а потом, достав альбом и карандаши, рисовал Сашку, таким, каким он его помнил в тот день, а нарисовав, брал ластик и пытался исправить тот взгляд, изменить его хоть как-то. И упорно, день ото дня, затыкал себе рот, внутри и снаружи, запрещая себе даже думать о Боге, не то что Ему молиться.