Артур Мельник - Дыши

Она снова попросила его спуститься и не делать глупостей, но он не слышал её. По его щекам продолжали стекать слёзы. Он обернулся, осмотрел свою комнату и понял, что ему это всё неинтересно. Автомобили, динозавры, теперь уже мёртвая рыбка. До общения с этой девочкой он только о них и говорил, но теперь же это всё перестало его интересовать. Мечта стать великим гонщиком формулы-1 испарилась в один момент. Он сам говорил мне это по телефону из больницы.

– Я ничего больше не хочу, – шептал он в трубку, а затем сглатывал боль.

Факт номер восемь: она не любит его.

Одноклассница из подъезда напротив любит ромашки, вишнёвые пироги, зелёный цвет, морских котиков, лошадей, горы и пиццу, но не любит человека, для которого она стала смыслом всей его жизни.

Теперь если в какой-нибудь компании зайдёт разговор о ней, я смогу поддержать и эту тему, благодаря его историям.

Она стояла, запрокинув голову, прикрывалась рукой от солнечный лучей. Их лица обдувал ветер, а в ушах звучало пение птиц, пока они оба стояли и смотрели друг на друга. Один с надеждой вниз, другая с безразличием вверх.

Дискриминация во взгляде. Дискриминация в области занятости. Классовая дискриминация.

Она смотрела на него и кричала, что ей якобы очень жаль.

Когда он рассказывал об этом в трубке телефона, я не видел его. Я лишь слышал, как трясся его голос и как он вновь и вновь сглатывал боль, скопившуюся в его горле.

Он всхлипывал. Всхлипывал именно так, как не должен всхлипывать настоящий, по версии многих дураков, мужчина.

Дискриминация по выделению слёзными железами жидкости из глаз.

– Затем я прыгнул, – прошептал он. – Я знал, что она ответит. Я знал, что ни черта она не любит меня, но сразу прыгать не стал. Я знал, каков будет её ответ, хоть и надеялся, что он будет положительным.

Он замолчал, отложил трубку, и я слышал его тяжёлое частое дыхание. Через пару секунд он вновь прижал трубку к уху.

– Я просто задумался тогда на секунду, зачем вообще всё это делаю? Ради чего? Она ведь не единственная на целом свете. Меня ждёт светлое будущее. Я многого могу достичь. Затем я посмотрел на неё, и в голове появился вопрос. Я повторю его и тебе.

Я слушал.

– Почему без неё мне всё это не нужно?

Я задумался на секунду, глубоко вдохнул, готовый ответить, но он перебил меня.

– Не отвечай. Я знаю, что ты скажешь. Уже не имеет смысла. Я всё равно прыгнул.

Он снова заплакал. Я сидел, прижав трубку к уху, не имея ни малейшего понятия, что нужно говорить в таких ситуациях.

– Кстати, – сказал он и шмыгнул носом, – если захочешь умереть, то нужно выбирать этаж повыше, ну или приземляться не на ноги.

Он плакал, и я плакал вместе с ним.

– Не знаю, хорошие ли это новости, но операция прошла успешно. Врачи сказали, что я буду жить, – через секунду он добавил, – если конечно жизнь в инвалидном кресле можно считать жизнью.

Я вытер слёзы с глаз, шмыгнул носом.

– Это гораздо хуже, чем просто умереть, – шептал его голос в трубке.

Этот мой рыжий друг, который знал в чём отличие двигателей и сколько лошадиных сил в любом автомобиле, плакал в трубке моего телефона. Я плакал в его. В эту минуту мы сами того не желая, стали частью той самой статистики, которая утверждает, что в среднем каждую минуту некое количество людей выполняет определённое действие. В данном случае в конкретную минуту минимум два человека в мире плакали так, как не следует плакать настоящим мужчинам.

– Она даже не навестила меня, и когда я дозвонился до её квартиры, она сказала, что не может больше с мной общаться и повесила трубку.

Всё это произошло летом во время каникул, когда нам было по тринадцать лет. Он позвонил мне из больницы и сказал, что хотел умереть. Он плакал в трубке моего телефона, и я плакал вместе с ним.

– Теперь вся моя жизнь разрушена. Мы так и останемся нищими. Мне никогда не стать гонщиком и не выиграть ни одну из гонок в Монце или Монако.

После моих слов о том, что у него ещё всё впереди и отчаиваться не нужно, он заплакал ещё сильнее, а затем замолчал. Через несколько секунд тишины он попросил меня пошевелить пальцем на ноге. Я не задумываясь, пошевелил. А он ответил, что при всём огромнейшем желании, он не может этого сделать, как бы сильно он не старался.

И не сможет уже. Никогда.

II

Мой второй друг – милый толстячок, который носил очки и любил рисовать. Этот мальчик на три года младше меня, он мой сосед по лестничной клетке. С детства у него плохое зрение, но это никогда не мешало ему дни и ночи проводить с кисточкой в руках перед мольбертом. Для моего друга неважно было что и как нарисовать. Бывало на него находило вдохновение, либо же он видел какой-то прекрасный кадр и тут же доставал то альбом, то дневник, и начинал рисовать.