Тенгиз Маржохов - Нулёвка

У шнифта (глазка) открылось китовое веко, глаз контролера поблуждал по квадрату карцера. Размеренные шаги пошли по коридору. Скрипнула дверь дежурки.

– До воды добрался, – доложил контролер.

– Значит, не сдохнет, – заключил дежурный. – Начнет вставать, отправим на этап, от греха…

– Пока только ползает. Ни сидеть, ни лежать на спине не может.

– Скорее встанет, раз так… на животе долго не проползаешь, чай не ящерица, – уронил ухмылку дежурный.

Зашла женщина в белом халате – фельдшер. На пышной груди казачки, как змея в расщелине, пригрелся старый фонендоскоп.

– Если я не нужна, пойду, – сказала она и бросила засаленный журнал приемов на железный шкаф.

– Не нужна, – ответил дежурный, разглядывая свои ботинки, к которым на днях прибил новые набойки.

Фельдшер бросила косой взгляд на контролера.

– А в лаборатории у вас кто? (Так называли карцер).

– Не твое дело, – бросил дежурный.

– Ну-ну… Потом не подходите… задним числом! – округлила она васильковые глаза.

Через две недели, утром этапного дня солнце пыталось проглянуть сквозь плотную цепь облаков. День обещал быть душный, пыльный. Стены пятигорской тюрьмы – «Белый лебедь» нависали громадами, как развалины известнякового храма. То тут, то там блестели гирлянды колючки. Конвоиры щурили глаза, недовольно зыркали по сторонам. Овчарка лежала под ногами кинолога, водила ушами и вдумчиво посматривала на все вокруг. Перед ее носом топтались казенные берцы. Проносились офицерские туфли. Поодаль, сбившись кучкой, стояли тапки, кроссовки, мокасины-лодочки.

Вывели кого-то в тапках. Он, как старик, еле передвигал ноги. Овчарка подняла морду и жалобно визгнула. Начальник конвоя, держа в одной руке кипу дел, пальцами другой – бегая по корешкам, считая, посмотрел на бедолагу, непроизвольно помотал головой.

– Этого… отказ! Нет! Нет! Забирайте! Отвечать не хочу.

Аслана вернули в каменный мешок – карцер. Тормоза захлопнулись, ударили по мозгам. Стены сдавили. Крюк, к которому пристегивали, угрожающе смотрел сверху, как голова идола, безмолвно ожидавшая следующую жертву. В этой могильной атмосфере только небольшое зарешеченное окно мерцало жизнью.

Прошло еще десять дней. Повторилось то же самое. Начальник ростовского конвоя опять отказался принимать на этап осужденного, походившего на Франкенштейна. Казалось, в любую минуту он может развалиться на части. Но Франкенштейн заговорил.

– Забери меня отсюда, начальник…

– Бумагу подпишешь (на всякий случай), что претензий не имеешь?

После двух месяцев этапа необходимо прийти в себя. Протянулся этап через транзитные камеры тюрем Ростова и Воронежа пережимающим кровь жгутом. Вагоны, воронки, конвоиры, арестанты прошли невнятной ретроспективой перед глазами. Почему в Пятигорске он попал под жесткие молотки? С этим надо еще разобраться. Еще надо избавиться от традиционных этапных напастей, таких как: вши, потница, чесотка. Аслан присел на лавку под шелестевшим листвой деревом. Напротив, через две решетки расположился соседний барак. В окнах виднелись двухэтажные шконки, узкие проходы в одну тумбочку. Скученность большая. Жизненного пространства мало. Курить охота. У него не осталось ни личных вещей, ни насущных припасов. Как-нибудь надо сообщить на родину – где он. Мысли улетели – как там мать? Последние письма из дома были тревожные. Болезнь прогрессировала, становилось хуже. Но что он мог поделать? Ответа не было. Он поднял голову, посмотрел в небо. Оставалось лишь гнать от себя дурные мысли.

Аслан подошел к локалке. Взялся за решетку, почувствовал ладонями жесткие ребра металла. Скосил глаза – попытался посмотреть наружу: налево дорожка между локальными секторами отрядов, как клетками в зверинце, убегала в сторону вахты; направо – куда-то вглубь лагеря. Тут, похоже, закон джунглей. Никто руку помощи не протянет. А просить… Просить он не привык. Хотя в этом – одиннадцатом отряде лагерный котел. Смотрящий за общаком здесь. Но, похоже, от этого не легче.

Аслан понимал одно – смотрящий, Вова Чечен его подставил. Замутил какую-то бодягу… а при первом же кипише, перевел стрелки. Специально, или в последний момент испугался? Смалодушничал? Струсил? Какое это теперь имело значение? Важно другое, Вова Чечен остался в отряде, а он под крышей, в Нулёвке. И сколько это продлится, одному богу известно. Хорошо хоть из отряда успел письмо домой послать, чтоб дома знали – где он. Когда дома знают, на душе спокойней. Аслан взял с уголка шконки пайку хлеба и чай. Даже дубка (стола) нет! Что за хата?! Пока чай не остыл, перекусить. Пожевать плохо пропеченный хлеб, запивая теплым чуть подслащенным чаем. Больше ждать до обеда нечего.