Вячеслав Чиркин - Северные были (сборник)

Про себя под хмельком так говаривал: «Я ходить, говорить, пить и курить одновременно начал».

От этих сложенных вместе причин ему прозвище образовалось, по-русски точное, по-деревенски меткое: Алкашка.

Так вот, встречает этот… Алкашка тем же летом Александру и самым прямым образом заявляет:

– Ну что, Лександра, погода вроде наладилась: не сыро, не склизко, не жарко, не холодно. Не пора ли тебе собираться к деду под сосны? Как сама обещала. А уж мы с друзьями в твою долгую память и доброе здоровье на поминках рюмку с горькой по кругу пустим, речь красивую толкнём…

Шмыгнула Лександра носом, глазом по сторонам стрельнула – и отвечает с большим смущением:

– Ну что ты, Алкашенька!.. Посмотри, какая поверх земли теплынь и благодать разлита! Разве не грех в такую чудную погоду тебя и добрых людей от дел отрывать, грустить, плакать вынуждать? Да и я, признаться, после мужниных похорон будто третью молодость раскубырила: пенсию получу – и ни тебе трудных забот, ни былых хлопот! Вольна, как птичка божья! Обожду помирать до осени, а там видно будет. Да ты проходи в избу: зять на днях проведать заходил, так после него в бутылке маленько осталось. Выпьешь, поправишь голову…

Опохмелился хитрый Аркашка и отстал до времени.

Красное лето птицей пролетело! Незаметно хмурая осень ранними сумерками наползла, мокреть, слякоть развела. Собаки – в конуру, люди – по домам, как суслики по норам, запрятались.

Поймал баламут Аркашка у колодца Александру – и опять своё гнёт, опомниться не даёт:

– Ну как, бабка, надумала помирать? Народ нынче от уборочных хлопот высвободился, по домам сидит, скучает, и на твои похороны, как на праздник, дружно выйдет! И землица ещё не смёрзлая. Если добрый магарыч загодя поставишь – мужики в момент уютную квартирку вымахнут! Сама сможешь проверить.

Жмётся Александра бочком, кутается зябко в пуховый платок. Плечиком брезгливо дёрнулась, сухонькой ручкой в дужку ведёрка вцепилась – и выкручивается теперь в открытую:

– Ты, Аркадий, коль свою совесть в вине утопил и табачищем прокоптил, дак, думаешь, и я бесстыдницей стала? Да в такую гнилую погоду до ветру из дома выходить неохота, не то что на чужие похороны! Кто ж меня, старую, провожать пойдёт? И сама я насквозь вымокну, лёжа в открытом гробу. А кому охота нескончамый век мокрой курицей в земле преть? Нет, мне не к спеху. Обожду сухого предзимья.

…Вот и чистюля зима белым пухом на землю пала, грубыми валенками заскрипела. Мороз русский в одночасье трахнул, стёкла узорами заморочил. Сонные избы стоячими дымами в низкое небо упёрлись. Счастливая ребятня с санками под угором от восторга визжит и хохочет. Наша бабка сидит себе на мягком диванчике возле тёплой печки, сладкую карамельку в беззубом рту перекатывает, очередной любовный сериал по телевизору посматривает.

И тут по-деревенски без стука чуть хмельной Аркашка вваливается и прямо с порога заявляет, а у самого на лукавой роже счастливая ухмылка до ушей, будто он в снегу непочатые пол-литра водки нашёл:

– Привет, Лександра! Пришёл обрадовать: погода, видать, надолго устоялась: мороз невелик, солнце неяркое – глаз слепить не будет. Метели тоже нет. А главное – земля не шибко закаленела, могилку копать сподручно. Так что решай насчёт давно обещанной смерти. Что на этот раз скажешь?..

Засмеялась Александра, и от глаз, как от солнышка, морщинки-лучики во все стороны разбежались. И что удивительно, от доброты той улыбчатой лицо не постарело, а похорошело…

Не стала хозяйка с гостем хитрить да препираться, сразу зашла за ситцевую занавеску, свою вечно початую бутылку достала, питейную посуду выставила, солёные огурцы, отварную картошку выложила, хлеб из чистого полотенца выпростала, – вот и стол готов!

Своей рукой Александра озорнику гранёную рюмку доверху наполнила, себе – на донышко капнула. Подняли, стукнулись, здоровья друг другу пожелали.

Первую рюмку за себя выпили, второй – усопших помянули. Взгрустнули, захмелели старики. Да много ли им надо?.. Рассиделись, песню молодости затянули, в воспоминания ударились, – так и вечер пролетел.

Уходя, дед Аркадий не стал задевать больное бабкино место – её «смертельное» обещание.

Туда-сюда, глядишь, зима к весне вплотную скатилась. Солнце веселее, ласковее стало, в сосульных каплях бойкой искрой заиграло, музыкальной капелью в пристенных лужицах заплясало, тёплым ветром душу опахнуло, небесную синеву ввысь подняло, хмурый горизонт вдаль отодвинуло. Распевчие птицы домой возвернулись, любовью увлеклись, постройкой гнезда занялись, о потомстве захлопотали.