Ирина Малышко - Война маленького человека

Поездка вышла насыщенной и очень удачной. Я успела встретиться практически со всеми друзьями, которых в Москве у меня было немало, посетить все свои любимые места. «Пушкинский», как всегда, был на первом месте в моем списке. С ним у меня связаны особо интимные отношения. Все годы моей непростой московской жизни он был моей главной антистрессовой программой. В этот приезд «Пушкинский» порадовал меня долгожданной выставкой викторианского авангарда прерафаэлитов.

И вот я, окрыленная, полная новых планов и надежд, возвращаюсь в Донецк, и мне снится сон. Я часто вижу диковинные сны, порой с настолько закрученным сюжетом, что и сам Хичкок позавидовал бы, недаром мы с ним родились в один день. На этот раз мне приснился сон в стиле увиденных мною воочию в Москве викторианских прерафаэлитов.

Бесконечно красивый луг с изумрудной травой, голубое небо, я в платье, как у Офелии на полотне Джона Эверетта Милле, рядом со мной пасется лошадь. Я вижу всю эту живописную картину как бы со стороны. Затем происходит что-то странное: кто-то берет меня за руки и отрезает их такими огромными щипцами. Я не чувствую боли – я по-прежнему вижу красивую картинку: изумрудную траву с вкраплениями милых цветочков и свои окровавленные конечности на этой прекрасной изумрудной траве. Потом некто привязывает меня к лошади, а ее пускает в галоп. Мы с лошадью несемся по зеленому и цветущему полю, а я думаю: «Зачем мне вообще нужна такая жизнь, если я без рук и не могу управлять этой чертовой лошадью?» Затем мы с лошадью прыгаем в обрыв, и я просыпаюсь в холодном поту.

Сон оказался вещим.

Через несколько дней наступило 30 ноября. Этот день стал неким рубиконом в жизни многих. Судьба моей семьи и судьба страны оказались переплетенными: смерть отца, Майдан, Крым, война – все это сплелось в один большой клубок. И вот уже пошел второй год, как я чувствую себя безрукой всадницей, привязанной к лошади, которая несется галопом. Вот уже второй год, как продолжается мое путешествие на галопирующей лошади под названием «Жизнь».

Я по природе своей человек глубоко асоциальный и аполитичный. Поэтому все предыдущие политические события, вплоть до 30 ноября, не отразились в моей голове. Я, как истинный представитель так любимого мною декаданса, в это время была увлечена изучением своей, еще более любимой философии традиционализма. У меня был канал в Уoutub’e с моими видеолекциями, я даже стала «широко известна» в очень узких кругах. Я сидела на своем белом кожаном диване в своей квартире с картинами, привезенными из Киева, читала свои любимые философские книги, привезенные из Москвы, занималась йогой, ела органическую здоровую пищу, совершенно не употребляла спиртное и чувствовала себя практически счастливым человеком, очень далеким от политики.

Но ее величество «Жизнь» распорядилась иначе. З0 ноября на Майдане «беркутовцы» избили студентов, тысячи людей в Киеве вышли на улицу, 1 декабря произошли события у Рады.

И сразу после этого у моего отца случился третий инсульт. Папа жил Украиной. Когда говорят : « Україна понад усе!» – это о моем отце. Ее победы он переживал как свои, и поражения тоже. Он уже давно болел и был очень слаб, и все происходящее не могло не отразиться на его здоровье.

Начало Майдана я помню плохо: папа провел почти месяц в реанимации, мама была с ним, я носилась между домом и больницей. В себя он так и не пришел. Перед самым Новым годом нас из больницы отправили домой. А в ночь на Рождество папы не стало. И я потом практически каждый день говорила спасибо тому, чьей рукой все написано, – спасибо за то, что мой отец всего произошедшего после его смерти не видел.

Он не видел флагов чужого государства на улицах нашего города, он не слышал разрывов снарядов, не видел войну, пришедшую в так любимую им Украину. Перед ним не стоял выбор: бросить свой дом, уехать в никуда или остаться с новой, не приемлемой для него властью. Не видел расстрелянный снарядами сад своей мечты, любовно высаженный его руками. Не видел, как разваливается университет, которому он отдал всю свою жизнь. Он был лишен унизительной процедуры стояния в очередях за гуманитарной помощью, чтобы банально выжить. И еще более унизительной процедуры многократного переоформления своей научной пенсии, которой он так гордился. Он не простаивал днями в душных комнатушках перед кабинетами различных отделов соцзащиты вместе с другими несчастными стариками, не слышал многочисленных криков: «Сами донецкие виноваты», – а значит, и он.