Артем Северский - Воскресные призраки

– Ты не можешь так просто разорвать наш договор, – ответил он, – нельзя.

– Почему?

– Договоры заключаются не для этого.

– Плевать. С меня хватит.

Я стояла у машины, наблюдая за ними. У меня не было ни сил, ни желания принимать чью-то сторону: казалось, оба говорят разумно.

Помню девочку Симу, умершую пару месяцев назад. Всякий раз, когда я приезжала в хоспис, она дарила мне свои рисунки; я складывала их в папку. В нашу последнюю встречу Сима похвасталась, что папа собирается устроить ей день рождения, но не дожила до десятилетия трёх дней.

Ещё у меня много рисунков других детей и самых разных игрушек. На пороге смерти они отдавали мне самое дорогое, что у них было, чтобы я помнила. Не родители, а я – тётя Ира, с которой они встречались раз пять или шесть.

Открыв заднюю дверцу, я бросила на сиденье сумку, села и стала смотреть перед собой.

Марк и Дина выясняли отношения. Сколько раз повторялась эта сцена на моей памяти? Дина, несмотря на свою зависимость и слабость, напоминала тонкую гибкую ветвь. Согнутая грузом снега, она всё равно выдерживала и выпрямлялась, стряхивая его с себя. Ей было больно, но страдания не могли уничтожить её до конца. Наверное, это потому, что Дина умела говорить откровенно, чего не хватало мне, не способной выворачивать всю себя даже перед близким человеком, перед тем, от кого завишу.

– Я чувствую, что перестала двигаться, – сказала Дина. – Мой груз не уменьшается.

– В чём наша цель? – спросил Марк.

– Простить себя.

– Да. Сначала принять, потом простить. Первый шаг все мы сделали. Теперь работаем над вторым. Я предупреждал, что будет трудно, что понадобится время, Дина.

– Да. Да. Да.

– Что «да»? – его голос был раздражённым. – Сегодня ты выглядела перед этими детьми страдающей, они видели, что тебе плохо. О чём мы говорили? Ты можешь умирать сама, но, когда ты читаешь им или просто разговариваешь, ты ― самая счастливая женщина в мире. Твоя улыбка должна слепить. А ты? Пришла и села у койки мальчика, потерявшего возможность ходить, с таким лицом, будто тебе сердце ложкой вырезают.

– Прости, – всхлипнула Дина.

– Ты должна впитывать их боль, а не делиться своей!

– Прости. Вот поэтому я больше не могу сюда ездить.

Марк выглядел опустошённым. Так бывало, когда он выплёскивал наболевшее и перегорал.

Однажды он убил щенка, который надул на паркет. Помню, когда Марк это рассказывал, по его лицу текли слёзы, его трясло. Я думала, чувствуя отвращение и ледяной пот на спине: до чего же нужно дойти, чтобы сотворить подобное. Марк утверждал, что был в тот миг другим человеком. Схватив щенка за шею, он душил его, пока тот дёргался, а потом бросил мёртвое тело в стену.

«Как я могла связаться с таким мужчиной, – часто думала я, – ведь он опасен и в какой-то момент может снова потерять контроль».

Видимо, мне требовался тот, кто точно так же задушит меня, избавив от боли. Я позволила Марку распоряжаться собой, потому что казалось, что это легче, чем остаться один на один со своим грузом вины. Мы трое стали друг для друга страховкой: порвись она – рухнем в пропасть.

Я буду терпеть унижения, потому что заслужила. Марк мог бы хлестать нас до крови плётками, но он выбрал иной пусть искупления. Его пытки были куда искуснее.

«Вы будете стоять лицом к лицу со смертью, – говорил он. – Никто больше не даст вам такой терапии». Кто-то назовёт его сумасшедшим. Так, наверное, и есть. Мы все сумасшедшие.

Слушая, как Марк отчитывает и наставляет Дину, я всё больше убеждалась в том, что она права.

Что, если мы зашли в тупик? Сколько бы раз мы ни смотрели в глаза умирающим детям, ничего, в сущности, не меняется. Марк говорил о времени, но вдруг он запутался сам и запутал нас? Или делает это нарочно? Ему, мужчине, должно быть, удобно иметь в подчинении двух женщин, которые с каждым днём всё больше отучаются жить самостоятельно. Мне, откровенно говоря, было страшно от мысли, что мы расстанемся. Что даже Дина, которую я всегда считала соперницей в тайной борьбе за внимание Марка, вдруг исчезнет. И совсем невозможно допустить, чтобы её место заняла другая.

Я сунула руку в карман ветровки, вытащила маленькую фигурку лисёнка. Не сразу вспомнила, кто дал мне её: в памяти отпечаталось лицо девочки, имя же стёрлось. Я сжала лисёнка в кулаке. В подобные моменты, когда накатывал девятый вал черноты, я чувствовала, что истончаюсь, что плоть моя тает под напором сильного ветра.

Дина плакала, Марк обнимал её своими худыми руками: они снова договорились. Не думаю, что надолго.