Иван Царицын - В краю гор и цветущих долин

Он включил компьютер. На экране только-только выплыла заставка Windows XP, как в кабинет вошли Козинцева и Азарович.

«Наябедничал» – догадался Пётр.

– Напечатай, пожалуйста, Мансуру прокламации, – бросил Михаил Андреевич.

И никуда не деться – Козинцеву достаточно было выдать одно лишь указание, чтобы отношения между людьми урегулировались, а работа коллектива упорядочилась. Пришлось вставать, тащится в коридор и запускать ризограф.

– Двести штук, – Азарович с таким отвращением глядел на трясущийся, издающий скрежетание агрегат, словно боялся, что ризограф вместо бумаги проглотит его самого.

– Я не люблю, когда наблюдают, как я работаю, – Пётр вытащил из лотка выпавший пробный экземпляр. – Вот, пойдёт?

Дедушка недовольно просопел:

– Хорошо, – и удалился в актовый зал регистрироваться на конференцию.

Тяжёлое ощущение бессмысленности сдавило юношу: «Кого это может впечатлить? Никто не будет их даже читать! Зачем я делаю это?» Ризограф с треском и грохотом заглатывал чистые листы бумаги, пропускал через своё чрево и выплёвывал лишённые души прокламации, изобилующие всевозможными марксистскими клише – от «трудового народа» до «пролетарского сознания».

– Привет, – раздался за спиной прекрасный девичий голос. – Я по делу, есть минута?

Сердце Петра затрепыхалось. Лера – как хорошо среди гнетущей суеты и потухших старческих лиц увидеть это юное живое существо!

– Конечно, есть, пойдём в кабинет.

Ризограф остался работать без присмотра.

– Я принесла тут кое-что, взгляни, будь любезен.

Пётр взял из её рук заявление о выходе из Союза. И тут же вся радость погасла, и вместо света что-то страшное и пугающее нависло над ним.

– Это из-за того, что случилось?

– Между мной и тобой, да. И вообще, мне осточертела ваша организация. Во-первых, мне надоело, что он относится ко мне как к какой-то школьнице, у меня есть самоуважение. Не какие-то остатки, а самое настоящее полное самоуважение.

– Ты показывала заявление ему ?

– Вот ты и покажешь. Петя, сделай хоть что-то, чтобы я могла тебя простить.

Он спрятал заявление в ящик стола. Нечто страшное и пугающее так и висело над ним, и у этого нечто было название – ощущение необходимости перемен. Лера уходит, а он, Пётр, так и остаётся топтаться на месте. Она была уже не той девочкой с реконструкции, она стала старше и мудрее. И он ей завидовал.

– Помоги мне избавиться, поговори с Коновальцевым. Ты же его друг.

Пётр поморщился. Слово «друг» неприятно отозвалось в нём.

– Мне самому не хотелось бы говорить с ним.

– Ясно.

– Я сделаю, сделаю. Не обижайся только. Ты же понимаешь, что он воспримет твой уход как личную обиду?

– А не мои заботы! Почему я должна волноваться, чтобы кого-то там не обидеть, если я не чувствую себя полноценным человеком и хочу уйти?

Порой она становилась такой злюкой, и сейчас Пётр смотрел, как она сыплет злостью, и впервые яро прочувствовал всю ту бездну, что образовалась между ними.

Незадолго до конференции он приплёлся к ней в гости с бутылкой водки и палкой колбасы. Лера училась в колледже на воспитателя младших классов и снимала однокомнатную квартиру вместе с двумя одногруппницами, крымскими татарочками Эсфирь и Асие. Эсфирь, как самую младшую, троица отправила спать в комнату, а сама принялась пьянствовать на кухне. Ася нарезала колбаску, Лера расставила стопки, а Пётр разлил горькую.

– После первой же практики в колледже я поняла одну вещь, – рассказывала Лера, – я ненавижу детей.

– А раньше ты этого не понимала? – спросил Пётр.

– А раньше, – она хлопнула водки. – Раньше я этого не понимала.

Первая стопка, как и всегда бывает, пошла невкусно и наполнила нутро неприятным жаром. Ася отправила в рот жирный кусок колбасы и махнула ладошкой:

– У неё теперь новая манечка.

Лера устремила на подругу глазки, в которых уже сверкал пьяненький отблеск.

– Хочу быть журналисткой. Я хочу всем доказать, что я не просто Валерия Балабанова, – она выпрямила спину и согнула ручки так, как складывает передние лапы собачка, стоя на лапах задних. – Я – деятельная Валерия Балабанова. – И вновь хлопнула горькой. – А детей я терпеть не могу. Да, да, в Союзе я как маленький ребёнок. Он всегда довлеет надо мной, всегда указывает, ни одну мою инициативу он не принял, и всегда критикует, всегда. Я устала. Я хочу иметь хоть каплю самоуважения.

– К нему на свадьбу ты, видимо, не пойдёшь.