Анна Пушкарева - Товарищ хирург

Желание Платона стать врачом родилось в самом нежном возрасте и из самых лучших побуждений. Лето в их северном крае всë же не скупится на щедроты, природа прихорашивается, пышнеет, даёт вволю насладиться теплом. Разнотравье возле темно-синих ельников режет глаз множеством цветастых нитей. Лес – тёмный и колючий, но всë равно манит детишек прогуляться, поиграть в казаки-разбойники. Отец одного из ребят выстрогал несколько деревянных сабелек, и парнишка этот мгновенно сделался объектом всеобщего обожания, все старались заслужить его благосклонность, а вместе с этим – и заветную игрушку.

Дети убежали из деревни босые, по привычке не обращая внимания на прошлогодние сухие еловые иголочки и мелкие камни, впивающиеся в кожу. Вдоволь наигравшись, вышли к озеру, берега которого густо заросли высокой травой. Только коё-где в этом малахитовом кольце рыболовы пробили узенькие проходы к воде. В зарослях деловито покрякивали утки; утка-мать звала свой пушистый выводок купаться.

Из травы показался довольный кот, неся в зубах мелкого пескарика, которым его, видимо, угостил один из рыбаков.

Охотно живились рыбёшкой мелкие хищники, да и рыбаки не выдерживали соблазна, прямо на берегу разводили костры и пекли рыбу, или варили похлёбку. Вот Нюра и наступила на обглоданный до бела рыбий хребет, который не заметить было на фоне песчаного берега. Девчонка зашлась криком, слёзы брызнули в разные стороны. Платон потом долго вспоминал её зияющий, полный боли и отчаяния, рот. И помнил, как мучился тогда, не зная, что ему предпринять, как облегчить страдания девочки. Другие дети – не лучше, никто не знал, что делать с кровоточащей раной, с которой не справился даже подорожник. Похоже, что кусок переломившейся кости к тому же застрял прямо в Нюриной пятке.

Девочку за руки подвесили на шею двум самым крепким мальчишкам и потащили в деревню, к дому Хрусталёвых. Почему именно к ним, Платон понял не сразу, а потом только, когда наблюдал, как его мать, смазав водкой свои щипчики для бровей, виртуозно вынула рыбную косточку, а затем промыла и перевязала рану, неустанно успокаивая всхлипывающую Нюру.

Врача в деревне не было, и мама жаловалась на это. Она, конечно, верила в чудодейственную силу природы, но утверждала, что есть такие болезни, для которых в срочном порядке нужны эфир, хлороформ и нитроглицерин, – потому что отвары травок уже не помогут, чтобы спасти человека. Платон слушал мать, как зачарованный, желая впитать каждое её слово, успеть до прихода отца, потому что потом она замолкала и была, словно немая рыба.

А позже Платон узнал это сладкое слово – педиатр. Оно показалось ему таким необычным, строгим, полным какого-то высшего смысла. Как насмешка гремело оно над этими допотопными ельниками, над этой разноцветной травой, над этими довольными котами, без дела слоняющимися по двору и от лени не ловившими даже лакомых цыплят! Платон не понимал, как можно быть таким довольным, не будучи педиатром?!

Он категорично заявил маме, что станет врачом, и именно педиатром: будет лечить деток, делать им операции, давать микстуры. Ему очень хотелось помогать, и чтобы в конце на него посмотрели теми же восторженными глазами, что и на маму, после того, как она вылечила Нюру. В деревне до того случая на Хрусталёву и впрямь поглядывали несколько настороженно, – странная она была, необщительная, – но после зауважали. Перестали за глаза называть «барыней». Ни у кого не осталось сомнения, что она – своя.

«Наконец, случилось. Несмотря на то, что я подсознательно ждал этого всю жизнь, так и не смог к этому подготовиться.

Я заканчивал у Трофима Петровича: боясь в чем-то ошибиться, с хирургической аккуратностью раскладывал бумаги, убирал счёты, когда вдруг ввалился отец. Хорошо, что моего работодателя не было в доме, – иначе они с отцом наверняка бы сцепились. Во всяком случае, при одном взгляде на отца в ту минуту, любой тут же инстинктивно приготовился бы обороняться всеми доступными способами: рвать, кусать, колоть.

Отец был страшен. Я впервые стал свидетелем того, как он дал волю многолетней накипи своих чувств. Он был весь землисто-серый от злости, и на фоне этой серости двумя кровавыми пятнами выступали глаза, кружившие в своих распухших орбитах в поисках жертвы, – меня. В дёргающихся уголках его губ скопилась какая-то пена, но вот что странно: его рот показался мне обиженным и беспомощным, как у ребёнка.