Ольга Белоброва - Миллион миллиардов. Сборник рассказов

Видимо, я имела зверский вид зайца, побывавшего на конференции монстров. Семейство смотрело на меня с опаской и деликатно похваливало произведение кулинарного искусства жалкими комплиментами «вкусненько» и «очень даже неплохо».

Упала на кровать. Лежу. Смотрю в потолок и думаю.

Какая хорошая семья! Дети воспитанные, не капризные. Всё едят!

И сколько же у меня ещё скрытых талантов?!

Я похожа на мою тётю из Измаила, и это меня очень расстраивает. Нет чтоб какая-нибудь Джина Лоллобриджида! Смотрю в зеркало и вижу – тётя Фаня.

Вы не подумайте – тётка была чудесная: пробивная, энергичная, с харизмой опять же. Но вот с красотой… не задалось. Глаза несправедливо маленькие, а я всегда хотела большие, выразительные. Причёска её меня раздражала. Здесь дело, конечно, поправимое. Ещё голос звучит ужасно. Если в записи.

И вообще, есть претензии к лицу целиком: какое-то простое, бессарабское. С этим тоже ничего не придумаешь: косметологи, парикмахеры, стилисты бессильны против нашей с тёткой мощной породы.

И что интересно. Я давно и счастливо попрощалась с комплексами некрасивости. А лет с тридцати вообще не заморачиваюсь своей внешностью. Расправила крылья и зажила, как только хотелось – свободно, безмятежно и легко. Экспериментировала со стилями, причёсками, работой и географией.

Почему же именно сходство с тёткой так меня угнетает? Образ внутри не соответствует фото в паспорте? Почувствовала себя зайчиком, по ошибке надевшим костюм медведя? Не думаю.

Всё значительно проще.

Мне категорически невозможно быть похожей на неё! Потому что тётя Фаня не любила японской поэзии и не читала Кьеркегора. И как после этого у нас могут быть одинаковые глаза?

Это возможно! Ежедневно сгорать в настоящей страсти в 7:30 и 9 вечера, с одним выходным в воскресенье, если вы – исполнитель фламенко в Севилье. Не верите? Я сама бы ни за что не поверила. Но…

Итак, маленький грязноватый зал, старые деревянные сиденья, расставленные буквой П. В центре куцая сцена – это камерный зал для представлений фламенко. Уселась разношёрстная публика, много китайцев. Среди зрителей почему-то запомнилась скучающая девочка лет десяти в испанском костюме из китайской сувенирной лавочки. Ждём. На сцене появилась неформалка в драных джинсах, кроссах, наполовину заправленном свитерке и по-испански подробно рассказала, что можно и чего нельзя делать на их представлении. Вот, кстати, нельзя фотографировать и лезть обниматься с танцорами. Ещё что-то сказала, но мы не особенно прислушивались. Потом – это же по-английски и по-французски. Опять ждём.

Свет погас. Представление. Вышли двое, один с гитарой. Первое впечатление: два деревенских хлопца достали из сундуков нарядные одёжки 75-го года производства и пришли на деревенские посиделки. Брючки мешком, чёрного цвета, который уже давно не чёрный, а грязно-бурый; рубашка в клеточку – «привет из Михаловки», несуразный тонкий галстучек. Но обувь!!! – черные лаковые безупречные туфли у обоих. Всё вместе выглядело странно – то ли туфли не отсюда, то ли ребята не свои туфли надели в спешке. С этого момента главным местом притяжения глаз зрителей были туфли, и ничего нельзя было поделать.

Гитарист заиграл. Застучали каблуки. Потом резко оборвал мелодию, и вступил его товарищ – запел. Что это? Почему так заунывно, почему такая тоска в мелодии, в голосе, в тембре? Загадка. О чём поёт? Прощается с кем-то, с чем-то, со своей жизнью, молодой, счастливой, – только такие ассоциации… Вот будет смешно, если выяснится, что поёт он о том, как солнце встаёт летним утром над оливковыми деревьями за его домом…

Наконец появились танцоры. Он и она. Он – с намасленными, свисающими сосульками волосами, она – худощавая, сутулая, похожа на цыганку. Началось. Он как-то сразу превратился в тетиву, металлический прут, вибрирующий и изгибающийся на грани. Резкий звук выбиваемого каблуками ритма как грохот оглушительного грома. Если высшая точка фламенко называется «демон», то это был именно демон во плоти. Руки, вскинутые вверх, безупречный изгиб кисти и невероятно плавное движение вперёд на выбивающих сумасшедшую чечётку каблуках.

Танцовщица, его партнёрша, конечно, уступала, это был явно не её праздник. Но руки! Её руки были сверхъестественными в технике: сверху над головой, кисти, отталкиваясь от неведомой точки, извиваясь по только им одним известной траектории, спускались вниз. Руки жили, страдали, плакали и умирали на наших глазах. Настоящее искусство!