Но страшнее всего и обиднее было то, что своим заговорщицким полушёпотом, без разрешения, он записал и их, Катьку с Маринкой, в свои сообщники, и они чувствовали, что, не возражая, не споря, не протестуя, своим молчанием соглашались с тем, что говорил этот старый змей-искуситель, и тоже, вместе с ним, становились еретиками.
Но возразить было нечего, те же юные сердца, распознавшие минуту назад в наигранно-торжествующей интонации ложь, сейчас распознавали в ласковом полушёпоте жестокую боль правды.
В нескольких метрах за спиной ветерана в синеве тихого вечера, изредка мерцая искринками, шаял костёр. Его окружала влажная, без единой соринки, заботливо причёсанная граблями, тёмная, как сама смерть, земля.
Глядя на эту угольно-чёрную почву, трудно представить, что пройдёт всего полмесяца и сочная зелень космами оволосит её, а потом, спустя ещё полмесяца, украсит, словно голову невесты, венком первоцвета. И всё это будет твориться под ласковой опекой человека с хитрым прищуром живых глаз.
– Дело вы затеяли хорошее, – разминая крепкой рукой румянец своих загорелых щёк, сказал он грустно и строго, – но будьте готовы, что вас попытаются обмануть, запутать, возможно, напугать. Вам будут мешать. Потому что правда часто горькая и вязкая, словно расплавленный гудрон. Запомните, – поблёскивая глазами, словно костёр за его спиной искорками, ещё более строго продолжал ветеран, – какая бы страшная и обидная ни была правда, вы права не имеете лгать!
Девочки, всё ещё немые от происходящего, слушали этого человека, который встретил их шутливо-насмешливым тоном, затем наигранно-торжественным повествовал о героях, потом заговорщицки-сладко нашёптывал, а сейчас, мерцая полубезумными глазами пророка, напутствовал.
– Не имеете права лгать, – повторил он, успокоившись. – Это я послал Ваську Москвина, а посему и я ответственен за то, что его кости лежат неизвестно где, значит, и к моей шкуре прилипла несмываемым гудроном правда, – проводя ладонью по усеянной мощными венами руке, сказал он, вздохнув. – Мы были тогда в окружении. Связи практически не было. Откуда ждать помощи, что делать, неизвестно: то ли пробовать пробиться к основным силам, что почти наверняка обернётся смертью, то ли к партизанам перебираться, а как у них дела обстоят, тоже неизвестно, партизанские отряды только начали формироваться.
Марина записывала то, что рассказывал Силкин, поэтому он старался говорить небыстро:
– Был я тогда в звании старшего сержанта, но так как положение было тяжёлое, кто-то должен был предпринимать решительные действия, и я взял на себя ответственность командира: сформировал два отряда, каждый из одиннадцати человек; один отряд возглавил сам, а над вторым как раз и поставил Ваську Москвина. Настоящий он был русский мужик и разведчик: умный, спокойный, смелый и упрямый.
Силкин откатил рукава свитера и предложил девочкам зайти в дом, но Катя и Марина отказались, тогда старик возобновил рассказ:
– Такой человек всё вынесет. И холопскую долю, и честную жизнь советского человека, и война ему по плечу, и плен. Через всё пройдёт и выживет, – не подозревая того, неосторожной фразой Силкин поселил в сердцах обеих девочек надежду, «быть может, Москвин попал в плен и сейчас живёт где-то». – Дождались мы ночи, и я повёл свой отряд в сторону деревни Рябинихи, чтобы прощупать немецкие позиции, отыскать свободные дорожки, лазейки, путь, по которому можно было бы прорваться к нашим. А Васька свой отряд повёл к деревушке с названием Селешна, оттуда-то, уже с провожатым из местных, они и должны были выдвинуться к партизанам. Где-то там и легли ребятки костьми. В живых остался только Бондарь Витя, он тоже наш омутнинец, на улице Шлаковая жил. Он отстал от отряда, не знаю, по какой причине. Может, за кустик присел, – хмыкнул рассказчик. – И вот он-то и поведал, что вся разведывательная группа погибла. А уже скоро и Витя Бондарь погиб.
Старик на секунду впал в оцепенение и, глядя пристально на похожие на Вселенную в миниатюре кольца сучка в одной из досок столешницы, казалось, перестал дышать.
– Какой парень был Витя, – ожив, вернулся он к рассказу, – а на гармошке-то как играл, а песни как пел. Ни одна свадьба без него не обходилась, – Силкин тяжело вздохнул, – а потом пришли немцы, и не до свадеб стало, а на похоронах песни не поют. А я вот выжил, через всё прошёл и выжил: и в окружении был не раз, и врукопашную ходил как в сад за яблоками, и за линию фронта за языками ползал, словно в детстве в барский сад за яблоками, и в госпитале дважды побывал, и даже в плену. Да, пионерки, Михаил Иванович Силкин был в плену! – гордо выпрямившись, сказал он бодрым голосом, и глаза, спрятанные за хитрым прищуром, вновь осветились полубезумным блеском пророка. – Но разве можно пленом напугать человека, который родился рабом!?
Читать дальше