Алла Плотникова - Весенние ласточки, или Эхо о солдате

Тётя Клаша встретила девочек приветливо. Она родная сестра Марининой бабушки. Катя про себя отметила, что миловидной старушке с тёмными живыми глазами на вид больше шестидесяти лет, но движения её энергичные, пружинистые. Тётя Клаша, узнав о цели визита девочек, усадила их пить чай, долго ласкала добрыми словами, хвалила наряды и всё повторяла: «Какие вы красавицы, девочки», а затем грустно добавляла: «Я тоже когда-то была молодая и красивая», – и посмеивалась, обнажая ряды зубов с металлическими коронками.

Подруги задавали вопросы: «Тётя Клаша, а где служил Василий Денисович?», «А когда ушёл на войну?», «Есть ли награды?», «На каком фронте воевал?»

– Дай Бог памяти, – повторяла тётя Клаша и охотно отвечала на вопросы девочек, но не могла точно назвать ни даты, ни места, через которые лежал боевой путь её мужа… – Старая я стала, не помню уже ничего, – извинялась старушка и всё больше сбивалась на истории из своей юности.

– Мне ведь было шестнадцать годов, когда я на хлебозаводе заприметила своего Васечку, – нежно-убаюкивающе говорила она. – Он тоже совсем молодой был, кучерявый, – продолжала она ласково свой рассказ, – заметный был парень: двадцать два года, а уж мастер. Я как увидала его, так и влюбилась, но он, пермяк солёные уши, – продолжала старуха, сменив ласковую певучесть на злую насмешливость: – Гулял вечерами с Любкой из соседнего цеха. Ох, так и придушила бы гадюку…

И морщинистое лицо старухи вспыхнуло яростным румянцем, а тёмные глаза заблестели, словно два уголька. Даже спустя десятилетия, оставив позади самую страшную из войн, испытав горе, женское сердце, однажды воспламенённое любовью к мужчине, всё ещё пылало, и не важно, что мужчина числится среди армии без вести пропавших, а значит, скорее всего, и среди армии погибших.

– Но Вася тоже, как оказалось, заприметил меня и всё больше крутился рядом со мной, а скоро уже мы с Васей гуляли вечерами вдвоём. Как же хорошо было Христа ради жить! – и слезинки заблистали в её улыбающихся, светящихся теплом тёмных глазах.

Девочки больше не перебивали тётю Клашу вопросами и, лакомясь чаем с малиновым вареньем, с интересом слушали о том, как она рассказывает о прошлом.

Им была эта тема интересна потому, как и сами они уже познакомились с любовными переживаниями.

Тётя Клаша рассказывала о том, как она впервые увидела своего будущего мужа, молодого мастера-красавца, Василия Денисовича, а в воображении Маринки смутным образом брезжил силуэт Ромки, старшего брата Кати.

Более живая Катя, полностью поглощённая рассказом, не думала о постороннем и целиком внимала рассказчице. И тётя Клаша продолжала странно-торжествующим тоном:

– А уже осенью, на Покров Пресвятой, матушки нашей, Богородицы, пришли сватия. Увидала я их в окошко и спряталась за печку, притихла, а сама прислушиваюсь: говорят они на разные темы, батюшка и понять не может, что они хотят, но разговаривает по-доброму весело. А потом слышу, что тётка Марья затянула: «Расцвела малинка, да не для нашего ли лукошка?», «У нас кусточек – у вас цветочек. Как бы ваш цветочек да посадить под наш кусточек» …

И так радостно мне стало, что едва не выбежала из-за печки. А батюшка-то и не знал, что мы давно заприметили друг дружку, и прогнал сватиёв, так я и осела за печкой, а он, радостный, гордый собой, заходит в дом: «Прогнал я этих бурлацких детей. Чего удумал, мать, сын бандитский, нашу Клашу захомутать! Нашу Клашу, да за этого ковадлу, да никогда!»

И смеётся он, и хвалится, чуть не припрыгивая, а я выхожу из-за печки, и горестно мне, и страшно, плакать не плачу, а слёзы льются. «Маленький у меня под сердцем», – говорю батюшке, думаю, бить сейчас будет. Нас-то тогда бивали. Это вы сейчас живёте сыто, о старых порядках и не слыхали.… «Беги, скорее, возвращай сватьёв!» – кричит он матушке, а на меня даже не посмотрел и только сказал: «Выдадим тебя, а там живи-де как сама знаешь».

Обиделся он, что без его согласия нашла себе мужа.

Старуха на миг притихла, вспоминая что-то тяжёлое, а затем тусклым голосом добавила:

– Батюшка хороший был, мне кажется, я даже любила его, бил он не сильно, без злобы. А вот однажды мастер на мельнице, – вновь ожила тётя Клаша, – побил меня, так что и ходить потом неделю не могла, не то что работать, а мать ещё и добавила. Я сдуру пожаловалась ей и рассказала, что украла я полпуда муки, а мастер поймал. Думала: пожалеет меня матушка. Какой там… «Вор ворует не для прибыли, а для гибели», – приговаривает и колотит меня своей тяжёлой рукой по шее, а я плачу, и не от боли – так мне обидно было. Никак не могла понять, почему матушка не пожалела меня и за что бьёт.