Алексей Сидоренко - Безликая история

Леша тоже был православным христианином, но из-за возраста малость непоследовательным. В моей же семье к религии относились неопределенно. Отец был крещеным, но на этом вся его религиозность заканчивалась. Если он и верил, то знал, что его ждет только ад. Мать же была агностиком – так она объясняла свои взгляды, а по мне она, с одной стороны, не имея религиозного воспитания, с другой – знания, просто отмахивалась от темы. Последними верующими в ее семье были ее бабушка и дед по материнской линии. Они были мусульманами.

У меня же были сложные отношения с божественным началом. Я не только ставил себя отдельно от остальных людей, но и не мог признать над собой абсолютного авторитета. Я слишком сильно верил в себя, чтобы верить в Бога (или в Богов).

В ту ночь с 31-го на 1-е мы остались одни и у нас произошел разговор, важность которого я тогда не осознал, но почувствовал. И отреагировал неправильно, а осмыслил это только сейчас.

– Как успехи во французском? – спросил он.

– Peu à peu, – ответил я.

– Я-то на нем не говорю.

– Потихоньку.

– Тесты проходил?

– B1-B2 где-то.

– Нормально. – Вдруг он потускнел.

– Что-то не так? – спросил я.

– Ты сильно хотел с ними поехать?

– Да ладно, сколько этих вписок еще будет. С Денисом поеду или пойду, как получится. Тем более с классом не так интересно. А что?

– Тебе не кажется, что ты стал слишком много времени проводить за всем этим?

– Не знаю, мне не мешает.

– Думаешь?

– А в чем проблема?

– Не нравится мне все это…

– Да ладно тебе, они нормальные парни, тебе тоже не помешало бы сдружиться со всеми.

– Они тянут тебя.

Я знал это. Мое человеколюбие и Лешино были разными. Он относился к людям искренне, и в нем не было внутреннего презрения к окружающим. Я же был маскирующимся мизантропом. Я мог называть человека братом, пил с ним на брудершафт, но далеко внутри за всем этим угаром я ни во что не ставил его. Мне было плевать, дай мне пару месяцев, и я бы не вспомнил, как этого человека зовут.

– Уж не ревность ли это с твоей стороны? – ответил я ему.

– Какая ревность, побойся Бога…

– Я его не боюсь.

– Я вижу по тебе.

– А я вижу, что ты всего боишься…

– Я-то ладно, но о Боге не говори так в этом доме.

Он завел меня.

– Ты и сам знаешь, что его нет.

Он промолчал.

– Разве не так?

– Я так никогда не говорил, – эти слова он произносил почти шепотом, хотя его родители уехали час назад с родственниками и дома были только мы вдвоем. – Я лишь говорил, что верю не так, как… – он сменил мысль, – сам-то ты помнишь, что говорил мне о вере, когда делился впечатлениями о Достоевском?

– Это не совсем…

Он перебил меня:

– Веру надо пережить.

– Знаешь, сейчас мне кажется, что все это большой излишек. Вспомнить того же Раскольникова (мы были единственными, кто прочитал «Преступление и наказание» намного раньше программы). Он убедился, что он лишь тварь дрожащая, ни на что не способное дерьмо, возомнившее себя Наполеоном. Не думаю, что я как он.

– Думаешь, тебе и проверять не надо?

– Думаю, я уже все проверил.

– А не боишься стать Кирилловым?

– Хм. Он же просто псих.

– Ты не видишь себя со стороны. Не доведет это все тебя до добра.

– Ну это все вопрос веры, а мне нужно знать. Слушай, мне все нравится. Правда. Я просто кайфую от всего, что сейчас со мной происходит. Зачем мне это все прекращать, если я просто могу это делать. Мне это никак не мешает.

Я долго пытался реконструировать последние слова, но именно их почему-то будто отрезало от тела истории. Мне кажется, что сказал я нечто в этом духе, но не уверен, ведь, когда восстанавливаю эти слова, у меня начинает что-то жечь внутри, а виски наливаются тяжестью. Я думал, что он просто завидует мне. Он видел, что у меня все получается, видел, что я могу позволить себе то, что не может позволить себе он.

Наутро я позвонил Антону, спросил, как прошла поездка с классом (ездили они на турбазу за город). Он скинул мне несколько видео, как кого-то из одноклассников тушили в снегу, как они пытались скрыть следы, оставленные опрокинутым кальяном, как Кирилл и Дамир прыгали в сугроб с окна второго этажа и Дамирка приземлился в чью-то блевоту. Ничего не потерял, заключил я.

К обеду я распрощался с Лешей, а вечером поехал с Денисом на дачу к его одногруппнику.

На этот раз записка, что я нашел, была сильно короче предыдущих и весьма размыта. Подчерк был больше похож на человеческий, но все еще далек от того, что я мог знать.