Лариса Сегида - Дневник Дракулы

Снова нежные звуки тихо-тихо поплыли в дверные щели моей комнаты. Это волшебство продолжалось несколько минут. Затем верхняя клавиша рояля подхватила мелодию и повела ее по струнам старинного, судя по звуку, инструмента, как бы пробуждая их от многолетнего сна войлочными молоточками. Казалось, что играет сам рояль без помощи человеческих рук – настолько волшебно звучала та мелодия. Своеобразный ритм и мотив, скольжение музыки в основном по черным клавишам, так называемая пентатоника, – все это напоминало венгерский стиль вербункош. В курсе истории музыки, который я изучала три года в музыкальной школе, вербункош казался мне самым неподражаемым музыкальным стилем, он проник во все области музыкального искусства и стал единым языком конца 18-го и начала 19-го столетий. В вербункош были влюблены Бетховен, Берлиоз, Гайдн, Шуберт, Брамс и, по всей видимости, музыкант за стеной.

Музыка смолкла, любопытство раздирало меня, но я уже не решалась выйти из комнаты. Синяки-браслеты были лучшим предостережением. Я вспомнила о своих документах и фотографиях, которые сверлила студенистыми глазами бабка день назад, сидя за овальным столом. Документы лежали на краю стола аккуратной стопочкой, а фотографии испарились. Внизу под столом их тоже не оказалось, но сам стол меня поразил так, что мне не захотелось из-под него выбираться. Двадцать две резных, в виде атлантов, держащих вместо неба столешницу, двадцать две ножки сгрудились в кучу! Только шесть из них стояли на полу, остальные слегка не касались его поверхности, ожидая своей работы при раскладывании стола.

Я заглянула под столешницу в надежде найти дату или подпись мастера этого экспоната. Комнатный полумрак мешал моим поискам. Тогда я стала исследовать ощупью обратную поверхность столешницы и почувствовала зазубрины, легкое процарапывание дерева. Сердце искателя билось так, что должна была услышать моя надсмотрщица. Новый карманный фонарик, который я решилась купить после жуткого ночного побоища, помог прочесть: «Tout comprendre, c`est tout pardonner». Латынь? Хотя, быть может, это и не латынь. На английский не похоже. Может, французский? Придется порыться в словарях, которых у меня сейчас нет, а у «графини» наверняка имеются, у такой есть всё, вплоть до обезьяньей печени.

Я открыла дверь и прислушалась, получать сразу по голове мне не хотелось. Фонарик осветил мой путь, который вновь вел к заповедной зоне. Пять шагов, десять. На пятнадцатом острые клешни впились мне в щиколотку, но уже не человеческие, а настоящие, из холодного металла. Я боялась закричать, хотя слезы заливали лицо, как ливень. Руки тряслись, но я сумела направить луч на ноги и, о, боже, осветила серебристый подол атласной мантии своей «королевы». Давление железных зубьев на ногу ослабло, и мощный удар, теперь уже в грудь, отшвырнул меня назад, к двери моей комнаты. Я доползла, как раненый из военных фильмов до своего спасительного островка, и замерла на полу.

У этой бабы звериный слух, стальное тело и никаких признаков души. И во мне ее кровь! Неужели я буду такой же старой и железобетонной? Или ее не долюбили, или совсем не любили. Из голени сочилась кровь, быть может, частично и ее кровь. Старуха выпускает ее из меня, чтобы сделать своим призрачным подобием. Плевать на словарь, его я могу взять и в библиотеке, больше мне эта Минерва не нужна.

Интересно, чем она питается, не амброзией же, конечно? Но пищевые запахи вообще не летают в этом доме. Может, ест сухари с кипятком или сушеные бананы, хотя, судя по ее широкой тазобедренной части, в такое не поверишь. Тьфу! Я молодая девчонка, столичная жизнь бьет ключом, а я перевариваю в своем мозгу это старое корыто. Надо забыть об общих генах и видеть в ней исключительно домохозяйку, а не душехозяйку. Я затянула рану носовым платком и провалилась в сон.

Голос звучал так жалобно, так щемяще и вместе с тем так красиво и сказочно, как это умеют делать только сирены. Он звал к себе, тянул, тащил, вызволил мое тело из-под одеяла, повел к двери, откуда доносился более ясно. Прямо как вампирные завывания, сладостные и липучие. Я вспомнила всю эту книжную и киношную требуху и фыркнула. Дрянь, дешевка.

«М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а… М-и-и-и-н-я-а-а-а…». И низкий бас: «Да-да-да». А дальше – брань. И так, и этак, и еще вот так. Боже мой! Я даже уши заткнула. Тихо. И из далекого далека посыпались, покатились вздохи, те самые вздохи, что не давали мне покоя в прошлую ночь. Быстрее-быстрее, чаще-чаще, жарче-жарче. Дикий вопль на сильнейшей, высокой ноте и непередаваемые, вычурные сочетания матерщины, кубарем скатившиеся в хрип и редкое, тяжелое бульканье.